— Благодарю, — кивнул шофёр и засунул драгоценности в нагрудный широкий карман комбинезона, прикрыв клапан.
— Бывай, ямщик!
Старик легко выпрыгнул в ночь, благо, дождь как раз перестал лить, а просто докапывал последние капли, будто с облегчением в туалет сходил, и теперь тряс небесными причиндалами где-то невообразимо высоко, за границей видимости и туч. Потом старик обернулся, помахал сухой жилистой ручкой, улыбнулся фиксами и повернулся к свету. Шаг — и он растворился в нём, как в плотном тумане или дыму. Свет поглотил худое поджарое тело, будто и не стояло тут никого, будто и не было никакого старика, будто и не ехал он долго по залитым ливнем улицам к своей далёкой, почти недостижимой цели.
— Прощай, старик, — в тиши салона сказал шофёр в пустоту, продолжая сидеть, сжав в руках руль. Так продолжалось какое-то время.
Шофёр смотрел, как постепенно свет начинает меркнуть, потом закурил, развернулся и уехал.
Протопи ты мне баньку по-белому, —
Я от белого свету отвык, —
Угорю я, и мне угорелому
Пар горячий развяжет язык…
Слова Владимира Высоцкого
Одна из песен, что звучат в такси
Покручивая в пальцах китайскую палочку для еды от приконченной недавно порции лапши «удон» с говядиной, овощами и соусом, шофёр поджидал нового клиента. Он, то выделывал ей замысловатые восьмёрки, то вдруг задумчиво пытался ковырнуть в зубах. Но конец палочки был слишком толст для такой манипуляции.
Заказ ему скинул при телефонном разговоре всё тот же неугомонный брат Тамаз. Так и сказал: «Приветствую, дорогой! Как сам? Как универсам? Ха-ха, шучу! Слушай, тут опять тебе халтура подкатила. Подбери бабушку через час, адрес я тебе по эс-эм-эс скину. Не скучай, дорогой, Меркул обещал на днях с тобой проехаться, я его видел сегодня утром. Нахвамдис[4], дорогой!».
Неожиданно дверь со стороны пассажира распахнулась и в салон ввалилась дородная дама в тонкой красной кофте, необъятной синей юбке, из-под которой мелькнули коричневые хлопковые колготы, а голову покрывал цветастый платок с завязкой под подбородком. Пока она утрамбовывала свой немалый афедрон в седле, шофёр успел рассмотреть, что это не дама, а старушка, на вид, лет около семидесяти. Или пятидесяти. Она оказалась довольно полной, поэтому возраст скрадывался и начинал плавать в больших пределах. Морщины имелись, кое-где довольно глубокие, но немалую часть их разглаживала полнота лица. Зато руки были сплошь во вздутых синих венах и старческих коричневых бляшках. Правое запястье охватывала красная ниточка. Оберег. Одёжка, хоть и небогатая, но поверх кофты красовался довольно массивный золотой крест на такой же «рыжей» цепочке, тоже, не самой тонкой. Глазки, будто заплывшие от припухлых век, зыркали с недоверием и недовольством. Острые, колючие, как шильца, прозрачного водянистого голубого оттенка. Тонкий нос, к старости согнулся в птичий клюв. Губы бескровные, бледные, в ниточку. А на левой стороне лба громадный синяк, гематома, фиолетово-лиловая, будто сливу бабке на голове раздавили, а мякоть оставили подсыхать. Кое-где даже кровь проступила и засохла неуверенными подтёками. Пахнуло от неё узнаваемым старческим амбре и букетом из разнообразных лекарств. Тот ещё запашок.
