Избранное | страница 17

«О! Хоне, должно быть, богат, очень богат! Все на нем с иголочки, и цепочка… Может быть, томпак?[11] Нет, конечно, золото! Хоне не станет носить томпаковую цепочку, боже упаси. Ха, ха, ха! он смотрит на печку… ха! ха! ха! он чуть не лопается со смеху. Иекл, Берл, Зхария… все трое… ха! ха! ха! они спрятались на печке! Ах, озорники! ха! ха! ха! Жаль Шпринце, жаль! Хоть бы она тоже порадовалась!»

Между тем Хоне заказывает двух гусей. «Хоне, Хоне! ты не узнаешь меня? Это я!» И ему кажется, что он целуется со своим сыном Хоне.

— Слышишь, Хоне, жалко маму… Если б она тебя увидела! Иекл, Берл, Зхария, долой с печки! Я вас сразу узнал! Слезайте, я знал, что вы придете! Вы же видите, что я принес вам сыру, настоящего овечьего сыру! Идите сюда, дети! Вы ведь любите солдатский хлеб! Что? Может быть, нет? Правда, жалко маму!..

И грезится ему, что все его четверо сыновей окружили его, обнимают и целуют.

— Только легче, детки! «Вольно!» Не жмите меня так сильно! Я уже не молодой человек, мне пошел уже восьмой десяток!.. Легче, вы душите меня, «вольно», детки… Старые кости! Легче, у меня деньги в кармане! Мне, слава богу, доверяют деньги! Довольно, деточки, довольно!..

Довольно. Окоченелый, он так и застыл на сугробе, прижав руку к груди…

Зимой у него буквально свободной минутки не оставалось: надо читать псалтырь, молиться, изучать «Эйн-Яков», завтракать, собирать пожертвования, а там — предвечерняя и вечерняя молитвы, глава из Мишны, ужин, молитва на сон грядущий, сон, полуночная молитва, опять сон… На все это ему суток не хватало. Зато летом у него оставалось свободным время после полудня, порядочно времени. Он и его проводил в молельне, но тут он уж толковал о светских делах — о каких-нибудь новых изобретениях, о политике.