В этот период отдел литературы и искусства «Московского комсомольца» крутился волчком. Кропались статьи, соответствующие требованиям дня, сочинялись памфлеты о заблудших поэтах, обрабатывались письма трудящихся, осуждающих очернителей советской действительности. Мне как-то удавалось держаться подальше от этой кухни, но я сознавал, что до поры, до времени.
Однажды в комнату вошел пожилой, но бодрый и воинственный человек. В руках у него были «Мемуары» Эренбурга. Он раскрывает книжку и обращается ко мне:
— Послушайте, что этот негодяй пишет: «Я снова во Франции, я вновь могу свободно говорить, мыслить, дышать». Да как он смеет?!
Спрашиваю:
— О каком времени Эренбург пишет?
Он фыркает:
— Неважно, о каком!
— А по-моему, есть разница, к тысяча девятьсот тридцать седьмому относятся эти слова или к тысяча девятьсот пятьдесят седьмому.
Заведующий отделом Евгений Сидоров, подтянутый, с безупречным пробором, как у всех работников ЦК и горкома комсомола (он из них, номенклатурных) подает мне знак: не горячись, не спорь.
А бодрячок уже нам обоим:
— Сегодня я возил товарища Ворошилова на выставку Фешина. Ему понравилось. Одобрил.
Надо бы промолчать, а меня не знаю, какая муха укусила:
— Разве маршал Ворошилов специалист по живописи?
Вскидывается, как боевой конь. Ноздри раздуваются:
— Молодой человек, вы знаете, с кем говорите? Я — Кацман!
А-а, враг современного искусства, академик-художник Кацман! Как же, как же. Наслышан о вас. Вы старый фаворит Ворошилова, который помогал вам еще в сталинскую эпоху уничтожать подлинных живописцев. Вы втаптывали в грязь Малевича. Вы проклинали Кандинского. Вы насмехались над импрессионистами. Вы всего лишь год назад обзывали с трибуны Эренбурга сволочью за то, что он портит вкусы советским зрителям, осмеливаясь расхваливать творчество Моне и Ренуара.
Многоопытный Кацман угадывает мою неприязнь. Он прощается с Сидоровым и выходит, но через секунду возвращается:
— И все-таки, у нас больше общего, чем разногласий.
— Не думаю.
Он дружелюбно:
— А хотите, я вам скажу, что у нас общего? — И таинственно понизив голос: — Наша советская власть.
После его ухода завотделом меня корит:
— Мог бы попридержать язык! Теперь пойдет жаловаться редактору.
Так и случилось. И обернулось тем, что Сидоров от имени редактора предложил мне выступить в газете со статьей о мемуарах Эренбурга. Раздолбать их!
Я на дыбы:
— Женя, тебе известно и мое отношение к этим мемуарам, и то, что я бываю у Эренбурга. Не буду писать статью!
