Но и с волшебной палкой притомилась шагать Леля, ворчала:
— Вот пострел — в самую чащу завёл... А обещал, недалеко.
— Что ты говоришь, бабушка? — обернулся Винцусь.
— Ты ехай, ехай, милок! Это я себе говорю.
И правил Винцусь своего Коника в самую чащу. Горд был сознанием того, что старуха эта, которую все побаивались, а иные откровенно боялись, всемогущая старуха, если верить байкам, тайных знаний клад, повелительница сил земных и небесных, покровительница зверей, опасная колдунья, коей человека на тот свет отправить — плюнуть и растереть... слова его шляхетского послушалась и безропотно за ним, юным, честным шляхтичем, пошла. За Криштопом, наверное, не пошла бы, или за каким мужиком, и за всеми уважаемым священником, отцом Никодимом, еретичка, не пошла бы, а ему, Винцусю, не посмела отказать.
Каркнул ворон. Сидел он на толстой рыжей ветке сосновой, голову склонил и чёрным-чёрным глазом уставился на Лелю; в зрачке его была бездна.
Старая Леля скривилась, не перекрестилась:
— Это ты опять, Брюс, прилетел...
И она пропела несколько гнусавым голоском:
— Ты не каркай, ворон,
Не вещай мне беду.
На каждое твоё «кар-р»
Будут три моих «тьфу»...
А ворон опять каркнул, голову иначе склонил и другим чёрным-чёрным глазом уставился на Лелю; и в этом зрачке его было безвременье.
Старая Леля едко улыбнулась, не перекрестилась:
— Вот неотвязный какой! Может, репьи на подоле моём — это тоже ты? — и покачала знахарка головой. — Ах, Брюс, была бы я помоложе — уступила бы...
Винцусь обернулся:
— Что ты там говоришь, бабушка?
— Ты ехай, ехай, милок! Это я себе говорю.
Мальчик, кивнув, правил Коника по звериным тропам, пригибался под ветвями, увитыми жимолостью, отводил рукой пышные еловые лапы, источавшие на солнце нежный хвойный дух.
А ворон всё с дерева на дерево перелетал — как бы следовал за Лелей. Временами раскрывал большой свой чёрный клюв, но уже голоса не подавал. Посматривал на старуху и тем глазом, и другим. И в глазах его она теперь видела насмешку.
Протрещала Старая Леля сорокой:
— Ты думаешь, я не была когда-то таким ангелом, как он про неё подумал? Ты должен знать, Брюс, что и я не всегда была горбата, — ты же умный...
Винцусь опять обернулся:
— Слышишь, бабушка, как растрещалась сорока? Мы на верном пути: я, и к тебе едучи, её слышал.
— Ты, милок, ехай, ехай! Не озирайся, — махнула она рукой. — До самой смерти мы на верном пути, в том не сомневайся... И ты, Брюс, — погрозила она палкой ворону, — летел бы далее, где в тебе нужда. Здесь уже всё случилось, что случиться могло: судьбу под уздцы не схватишь, на побоище соломку не подстелешь; гляди не гляди — хоть бездна, хоть безвременье — придёт, однако, и конец, и час, и всё покроет своим занавесом Смерть — крышкой гроба, кха! кха!..
