Смерть была всё ближе. Смерть надвигалась откуда-то из темноты, как из норы (да, конечно же, из преисподней!), и была всё больше и больше. Вот этот жуткий образ уже обратился в гору, заслоняющую всё — и тьму, и свет, весь мир. Образ склонился над немощным Обергом, глаза злого духа из-под шлема горели, как уголья, и, кажется, прожигали, и уж точно — подавляли... И это уже был не царь подземный, не дьявол, это был легендарный Минотавр! Минотавр! Кто же ещё! А Оберг, заплутавший в лабиринте добрый афинянин, не только не знал, как выбраться из лабиринта, но и не помнил, как оказался в нём. Жар, что сжигал его, в первую очередь иссушил память. Оберг даже не помнил, кто он сам, что есть существо его, и каким именем он зовётся, и где его корни, но только знал наверняка, что он жертва, он плоть, бездумная и дикая, отданная на заклание, он яство, он не более чем мясо, и сейчас Минотавр его сожрёт... сожрёт...
Конечно!.. Вот этот монстр уже и нож достал и приставил его Обергу к горлу, вот и поднажал на рукоять неумолимый, жестокий Taurus[51], и боль обожгла горло, боль проникла в язык, а через него, кажется, и в сам мозг...
Блестящими лихорадочными глазами Оберг смотрел на дивный шлем, на крутые, нечеловечески широкие плечи Минотавра, на мощную грудь, защищённую кожаным доспехом, и жилистую руку, крепко держащую нож. Не отводя глаз, мужественно, достойно встречал он прожигающий, ненавидящий взор.
— Делай быстрее. Что ждёшь?
Но Минотавр ослабил нажим, а спустя мгновение и вовсе убрал нож:
— Нет. Недостойно это благородного мужа — добивать беспомощного врага. Мы с тобой встретимся ещё, когда будешь ты в силе. Я подожду...
Оберг вслушивался в глухой голос ужасного существа, следил напряжённо за движениями его губ, но ни единого слова не понял. А понял он только одно, что жертва не принята, что яство, видно, сочтено худым, и кровь его на жертвенник не прольётся, не станет он сегодня пищей для монстра...
И тогда силы оставили его, сознание его замутилось и погасло.
Были бы добрыми все тайные дела
Ни свет ни заря Любаша разбудила братика и шепнула ему в заспанное лицо, в самые губы:
— У нас есть ещё тайное дело. Не забыл?
— Как? Опять туда ехать? — повернулся Винцусь на другой бок. — Вот не спится тебе, сестрица...
Однако Люба была настойчива, и получасом спустя они ехали уже вдоль извилистой речки Лужицы, вглядываясь в утренних сумерках вперёд — не встретить бы чужих, и озираясь назад — не увязался бы кто из своих; зябко кутались в армяки, прихваченные на конюшне.
