Однако прихожанам своим велел собрать, что просили гости, не пожалеть того, что у кого залежалось. Понятно, что у местных бедняков «залежалось» не много, но исполнили христианский долг, поделились кто чем мог — с теми поделились, кто не отнимал, а просил.
Люба пробовала после службы отыскать Марийку, чтобы пригласить по старой памяти в имение, порасспросить о новостях, порассказать о своём, поделиться сомнениями и тревогами, посудачить о делах насущных, житейских, потолковать об опасностях, превратностях войны, что вносила в тихую жизнь в глуши всё более тяжких обстоятельств, вместе почаёвничать и порукодельничать, посумерничать и так возобновить прерванное несколько лет назад знакомство, но хрупкая дочка священника затерялась в толпе прихожан, среди коих высоких мужиков было — как в бору сосен.
Спустя пару дней шведские мародёры ограбили и дом священника, и храм — варварски ободрали скромный сельский иконостас и даже подняли грязную грабительскую руку на престол, почти всё с него унесли — и антиминс, и Святой Крест, что есть меч Божий, коим были побеждены дьявол и смерть (по не алчные пришлые лютеране в обличье шведских солдат), и дароносицу, и дарохранительницу; только Евангелие оставили, сняв с него, однако, позолоченный оклад. И Господь, что невидимо и таинственно присутствовал на престоле, в этом святотатстве не препятствовал ворам — быть может, испытывал подлых, искушал, чтобы после, когда придёт время, воздать им по их делам, по их прегрешениям и заблуждениям, по их корысти...
Поскольку мы с мародёрами в нашем повествовании ещё встретимся не раз, то должны сказать о них хоть несколько общих слов — об этом подлом племени, сколь бессердечном и лютом, столь и трусливом (хотя трусость их за их алчностью и за их наглой уверенностью в безнаказанности редко бывает видна).
Говорят, что имя их «мародёр» заимствовано из французского языка, в котором maraudeur, или «грабитель, воришка», — есть производное от maraud, или «мошенник, жулик». Но есть и предположение, что имя это берёт начало от имени собственного Меродёр — будто был некогда такой солдат или офицер, который настолько преуспел в чёрном ремесле грабежа живых и обирания мёртвых, что стало его имя нарицательным (а может, и наоборот, нарицательное имя стало однажды собственным — тут уж истины не дознаться за давностью времён и за скудостью сведений); и тогда правильнее было бы говорить не «мародёрство», а «меродёрство», и не «мародёр», а «меродёр», и у некоторых старинных литераторов мы такую форму встретить можем; хотя, конечно, это не означает, что грабежа, насилия и воровства на войне не было до него, до Меродёра; нет, напротив, мы можем с уверенностью сказать, что сколько веков и тысячелетий велись войны, столько веков и тысячелетий на этих войнах процветало и мародёрство. Нисколько не сомневаясь в том, что эти предположения имеют полное право быть, мы выскажем ещё собственное. И вряд ли у кого найдутся основания возразить, что слово «мародёр» или «меродёр» можно возвести (а точнее — низвести) к грубому, опять же французскому словцу merde, означающему «дерьмо» и только «дерьмо», но в разных вариациях, которые мы здесь не станем приводить из вполне понятных этических соображений.
