Выслушав его внимательно и ни слова не поняв, поскольку (осмелимся напомнить читателю) говорил Густав по-шведски, Любаша сказала:
— Наверное, война эта долго не кончится. Из книжек я знаю, что долго не кончаются войны. Ты уйдёшь не сегодня-завтра, мой добрый Густав, ты уже окреп, и я больше никогда не увижу тебя. И мне от того очень грустно. Мне хотелось бы, чтобы ты остался, чтобы заслал сватов и чтобы стал в один счастливый день мне мужем. И пока ты меня не понимаешь, что я говорю, и пока мой братик спит и не слышит, я признаюсь тебе, мой любимый Густав, что хотела бы от тебя ребёночка...
— Я всё слышу... — прошептал с сонной улыбкой Винцусь.
— И чтобы это был мальчик, — продолжала Любаша. — И чтобы похож он был на тебя — такой же великан и красавчик... Но этого, я думаю, никогда не будет, потому что ты скоро уйдёшь навсегда, мой Густав.
Оберг слушал голос девушки, слегка наклонив голову. Когда она замолчала, он сказал:
— Мы построим с тобой маленький домик на берегу и наплодим много-много малышей — мальчиков и девочек, и чтобы все походили на тебя. Мы будем любоваться ими под шум прибоя и крики чаек и каждый вечер будем гулять по дюнам. А в воскресные дни после службы в церкви я буду катать вас на лодке...
Так они вместе проводили иные дни или вечера, в какие-то из них с Винцусем, в другие, когда Винцусь сказывался занятым делами (хотя трудно себе даже представить, какие могли быть у мальчика его возраста, у подростка, дела), вдвоём. С каждым днём становилось всё холоднее, временами уж сыпал снежок, но ещё не ложился надолго, а влюблённым нашим было всё грустнее, ибо оба они всё яснее чувствовали, что близилась разлука, — и быть может, разлука навсегда.
Однажды Люба и Винцусь засиделись в хижине, разговаривая с Обергом (уже давно не было нужды ухаживать за ним как за раненым, поскольку он совершенно окреп и при ходьбе обходился без палки; хотя долгий пеший путь он ещё вряд ли выдержал бы) и кое-что из услышанного как будто понимая, рассказывая ему о своём поместье, о людях, живущих там, о лозняках, красиво склонившихся над водой, о лошадях и овцах, о милых ягнятах и рассматривая с любопытством его рисунки, что он быстро, по памяти набрасывал на листках бумаги твёрдым липовым угольком, — красивый город с величественными храмами, Ригу, многомачтовые корабли, стоящие вдалеке от берега, с пушистым хвостом белочку, ну прямо как живую (надо же! только угольком так нарисовать!), хижину, в которой они сидели, Винцуся с очень смешным выражением лица и верхом на его Конике... Но спохватились, засобирались.
