— Мне пора идти, пан Густав, — засобиралась Люба. — Никто, кроме Винцуся, не знает, где я. А он не выдаст... Хватятся, начнут искать, беспокоиться. Я должна думать о них, о родителях... Прощайте, пан офицер. Мы вряд ли ещё увидимся.
Поняв, что девушка собирается уходить, Оберг погрустнел, погасли глаза; кажется, стал он ещё бледнее:
— Ты уже уходишь? Так скоро... Я буду ждать тебя завтра. Слышишь? Люба... — имя её он произнёс уже ей вдогонку.
А девушка торопилась из хижины неспроста. Она едва не выбежала наружу, ибо хотела спрятать от нового своего знакомого, от Густава, раненого офицера с таким приятным голосом и приятной же речью и доброй улыбкой, румянец свой, предательски заполыхавший на пол-лица и лицо ей прямо-таки обжегший, румянец, вспыхнувший от мысли, что мил ей стал этот измождённый ранением и болезнью, беспомощный, но совсем недавно такой сильный человек (она помнила, как легко он справился с её насильником в тот день, как с негодованием отшвырнул его). Не случайно в народе говорят: кому помог, того люблю... Господи! Ни о какой любви не могло быть и речи. Она его даже больше не увидит никогда... но она правда помогла ему и потому была теперь расположена к нему, это верно, она за него даже была как бы ответственна. Однако же она уже сделала для него всё, что могла. А что могла она сделать более?.. Разве не прав Винцусь, не раз говоривший ей, что офицер этот — враг, как и все единоверцы, единоплеменники его, явившиеся в их мирную страну, в прекрасный тихий край и всё разорившие, разрушившие здесь, выжегшие и вытоптавшие поля, пролившие много безвинной крови?
Куда ходят девушки, когда говорят, что идут церковь
И хотя Любаша весь этот последующий день и целый вечер совершенно искренне верила, что более в лесной хижине не покажется и шведского офицера Густава (фамилию она, едва услышав, забыла; не удержалась грубая скандинавская фамилия в её миленькой славянской головке) до конца жизни уже не увидит... рано утром она опять тайно засобиралась в дорогу — спали ещё сенные и горничные девушки, спали и кухарки.
Алоиза не спала, поднялась под утро выпить квасу и застала на кухне дочь.
— Куда это ты в такую рань, Любаша, собралась? Смутилась дочь, отвела глаза и молвила неуверенным голосом:
— В церковь я, мама, — помолиться...
— Да есть ли вообще у тебя грехи, дитя? — недоверчиво улыбнулась мать; и заметила котомку в руках у дочери. — А зачем тебе столько хлеба?
— Голодным раздать... Богоугодное дело.
