— Чалый, не надо, не буди лихо, пока оно тихо, — пробормотал Малина.
— Да ладно тебе… Я тут описание посмотрел, выяснил, что и как. Мы ведь еще не все испробовали, — хитро подмигнул Астафьев.
— Только не стреляй, — испуганно пробормотал Малина, — только не это… Кеша, накличем мы с тобой неприятностей.
— Я не акробат, чтобы у меня очко играло, — обрезал Астафьев. — И вообще, кто тебе сказал, что я собрался стрелять? — ощерился Чалый. — Я так, только побалуюсь… Скоро Новый год, надо бы вояк чем-нибудь обрадовать, подарочек им от Деда Мороза сбросить… А я им еще и песенку спою, чтоб служилось веселей. Слышал, была когда-то такая передача — "По вашим письмам"? По хохотальнику вижу, что не слышал. Ну ничего, сейчас…
И действительно, Чалый тут же загундосил старую блатную песню:
Как в Ростове-на-Дону
Я в первый раз попал в тюрьму.
На нары, бля, на нары, бля, на нары.
Какой я был тогда дурак,
Надел ворованный пиджак
И шкары, бля, и шкары, бля, и шкары.
Вот захожу я в магазин,
Ко мне подходит гражданин —
Ментяра, бля, в натуре, бля, ментяра!
Он говорит — "такую мать"!
Пацан, попался ты опять —
На нары, бля, на нары, бля, на нары.
То, что произошло потом, могло бы напомнить кадр из какого-нибудь военного фильма — то ли вьетнамской, то ли афганской войны; при условии, что в этих азиатских странах девять месяцев в году была бы зима.
Чалый, нажав на какой-то рычаг (как выяснил Малина потом, эта была ручка бомбосбрасывателя), потянул его на себя — вертолет слегка качнуло, и спустя несколько минут внизу прогремел взрыв страшной силы…
— Хорошо пошла, курва… Фугаска, — улыбнулся пилот, комментируя происшедшее. — Трехсоткилограммовая. А на хрена я ее под брюхом таскать буду? Мало того, что тебя таскаю, так еще и это. Богу — Богово, вору — воровское, а военным — военное, — добавил он, гордясь собственным умом. — Представляешь, Малина, как теперь этих долбаных вояк затопит?..
Чалый, немного прибавив оборотов, старательно выводил вертолет в сторону — внизу что-то полыхало, булькала и рвалось.
Лик пилота был воистину страшен: серое лицо с безумно блестящими глазами, с потухшим окурком «Беломора», намертво приклеенным к нижней губе; руки, сплошь испещренные татуировками, плясали на штурвале, и в кабине звучал страшный, прокуренный голос, от которого по спине москвича бегали мурашки:
И вот на суд меня ведут,
А судьи яйцами трясут —
Три года, бля, три года, бля, три года!..
Малина смежил веки, втянул голову в плечи — больше всего на свете ему теперь хотелось, чтобы этот кошмар поскорей закончился…
