— Джоджо, уйдем, а, у меня уже нет сил, еще чуть-чуть, и меня инфаркт хватит…
В моменты наивысшего напряжения Баттистоцци произносил не Джорджо, а Джоджо.
— Нет, скажи мне, что это не так!.. Твою мать, скажи, что мне это только кажется!..
— Джоджо, умоляю, пошли отсюда скорее… Или ты хочешь, чтобы я умер?
После сцены Вана с богами, должна была появиться Шен Де, но присутствие Маэстро настолько потрясло Понкья, что она была на грани обморока.
— Ничего серьезного-м-м-м, — заверил всех подошедший Григорио Италиа. — Слегка закружилась голова-м-м-м… скоро пройдет-м-м-м. А пока не будем терять время, перейдем к моей роли-м-м-м… Заранее прошу прощения за небольшие провалы в памяти-м-м-м…
У Грегорио Италиа не было никаких проблем с памятью, но он сгорал от желания показать Маэстро зонг «Песня о восьмом слоне» в своей интерпретации: разумеется, не такой сильной с вокальной точки зрения, как у Массимо Раньери в спектакле Маэстро, но, быть может, именно по этой причине, на его взгляд, более тонкой и богатой интересными нюансами. Помахивая тросточкой, он вышел на сцену в бабочке и канотье и запел, имитируя Мориса Шевалье[20].
— Мне кажется, эффект демистификации заметен невооруженным взглядом, — сказал Гном, снова возникая рядом с Маэстро.
— Ну… да… скажем, да, — пробормотал тот. — Ты что скажешь по этому поводу, Карло?
— А что, — хмыкнул тот. — По-моему, неплохо!
— Это, естественно-м-м-м, Джорджо-м-м-м, — пояснил подошедший к ним усталый, но довольный Грегорио. — Я вложил в образ свое французское воспитание-м-м-м…
— И что, ты точно так же исполняешь и «Песню о дне святого Никогда»? — спросил Маэстро, на этот раз с искренним любопытством, обнаруживая свои вкусовые пристрастия.
— Ни в коем случае! — вскричал Гном, обрадовавшись вопросу. — У нас каждый зонг служит для разоблачения конкретного мифа западного песенного ширпотреба.
Судя по подбородку Маэстро, тот не совсем понял, что Дамико имеет в виду.
— Ты можешь еще что-нибудь спеть для Маэстро? — обратился Дамико к Грегорио Италиа:
— С удовольствием-м-м-м! — кивнул Италиа.
Он отложил в сторону канотье и тросточку, снял бабочку, расстегнул три пуговицы рубашки и повязал на шею атласный фуляр. Потом поднялся на сцену и, прикрыв глаза и едва разжимая губы, сладчайшим, интимнейшим голосом запел зонг «Песня о дне Святого Никогда».
Удовольствие сочилось из всех пор Гнома.
— Этим мы разрушаем миф о Хулио Иглесиасе, — сказал он с саркастической улыбкой кровожадного ниспровергателя. — Это пощечина мировой попсе! Только не говори мне, что это непонятно!
