— Я согласен с тобой, Паницца, — перебил его Дамико. — Однако это не имеет никакого отношения к тому, чем мы занимаемся. Сейчас мы говорим о том, что ты, и Валли, и Дольяни должны попытаться четче произносить гласные и звонкие звуки, говорить «полиция», не «палисыя», понятно?
— А я считаю, — настаивал на своем Паницца, — что каждый должен говорить так, как научила его мать. Эта история должна быть понятна в кварталах, населенных простым народом. Если мы все начнем разговаривать, как Марчелло Мастрояни, люди скажут: что это они нам тут показывают? На хрен нам сдался их Китай… Что, ты думаешь, скажут люди, если я или Дольяни будем произносить «полиция», как требуешь ты? Что это за два придурка тут выдрючиваются, скажут они!
— Знаешь, Паницца, какое твое слабое место? — опять перебил его Дамико. — Фри-ка-тив! У тебя фрикатив, который…
— Ты чо, парень, на ругань перешел? — взорвался Паницца, впервые услышав слово «фрикатив» и принимая его за оскорбление. — Ты эту похабень своей сестре говори, понял?
С налитым кровью от ярости лицом, он двинулся было к режиссерскому столику, когда все вдруг вскочили с мест и замерли.
Из глубины зала к ним шел Маэстро.
— Сидите, сидите, ради бога, не вставайте!
Маэстро двигался по проходу широким шагом. За ним, отставая на пару шагов, двигался Баттистоцци, как и Дамико, бывший диоскур, постепенно доросший до ранга Первого придворного, и не столько за фантастическое постоянство, с каким сопровождал Маэстро повсюду, в кино или за покупками, сколько за присущий ему циничный, слегка вульгарный юмор, с каким он имел привычку высмеивать в итальянском театре все, что не было связано с именем Маэстро, а это нравилось Маэстро не менее его собственных издевок в разговорах с Сюзанной Понкья.
— Вы мне позволите посидеть немного на репетиции? Я вам не помешаю?
Дамико довольно хмыкнул и повторил, к замешательству всех, что для них большая честь продемонстрировать Маэстро скромные плоды их усилий.
— Давайте, ребята, покажем, что мы успели сделать!.. С самого начала!
Маэстро уселся в последнем ряду, рядом устроился верный Баттистоцци, и репетиция продолжилась. Актеры выходили на сцену со всех сторон, как попало, в явном беспорядке, напевая финальный хор из «Швейка во Второй мировой войне»:
Течет наша Влтава, мосты омывает,
Лежат три монарха в червивых гробах.
Порою величье непрочным бывает,
А малая малость растет на глазах.
Цюрихский Гном, сидевший двумя рядами ниже, с довольной физиономией обернулся к Маэстро, словно наслаждаясь сюрпризом, от которого у последнего отвалилась челюсть.
