— Лена? — мама стояла снаружи, и Ленка порадовалась, что слезы ушли и мать не слышит, как она тут…
— Лена, ты долго там собралась? И вообще ты почему пришла так поздно? Ты теперь будешь что, уходить утром в школу, а потом шляться неизвестно где и с кем? Скорее бы уже папа. Лена, выходи!
— Сейчас, — ответила Ленка вполне нормальным голосом, — мам, я сейчас, иди в комнату.
Побыла в тихом кафельном полумраке еще немного, а потом встала, умылась, резко кидая воду в горящее лицо. Вытирая, внимательно осмотрела себя. Темные глаза, опухшие веки, нос, слишком уж простой такой, почти картошкой, щеки — круглые, хомяк хомяком. Губы, толстые, и над верхней губой дурацкий пушок, почти не виден, но есть. Оскалилась, холодно рассматривая зубы, передний с темным пятнышком у края, и острые клычки, один немного выдается. Маленький подбородок, тоже круглый, и шея — такая никакая.
Тоже мне, великая краса Ленка Малая, усмехнулась отражению. Получила? Да не нужна ты ему. И дура, сто раз дура, ладно бы страдала из-за какого Сережи Кинга, например. Или… ну из-за Пашки чего страдать, он как раз рядом, и не прогонишь. Ладно. Пусть из-за Кинга. А то — из-за сопливого пацана, четырнадцать лет! Эй, Малая, окстись уже! Придумала себе любовь. Наверное, решила, раз он младше, то не увидит, что ты самая обычная девица, каких тыщи вокруг. Захотела, чтоб такой, для которого ты — единственная, и навсегда. А мальчик взял и разобрался. Увидел тебя настоящую. Обычную Ленку Малую, никакую. Только вот патлы. И те крашеные.
— Лена? — мама стояла в дверях спальни, за ее спиной мурлыкал телевизор, просвечивая темные волосы голубым светом.
— Это от Васи письмо, мам. Костромин, помнишь, приходил в гости, летом? Он служит сейчас, ему еще до августа, кажется. Ну да, август. Вот, пишет просто.
— А, — успокоилась Алла Дмитриевна, — помню, хороший мальчик, в институте, да? С высшим образованием. Высокий такой. У меня тетя Римма тогда спрашивала, это Леночкин парень такой видный? Ты блины будешь? Там я варенье поставила.
— Да, мам. Мне уроки еще.
— А тут концерт, — сообщила мама об очевидном, поворачиваясь к сильному голосу, выводящему ироническое взрослое:
— Мой голубь сизокрылый…
Печальный знак вопроса.
Мой голубь сизокрылый
Клюет чужое просо!
Ленка кивнула и ушла к комнату, тихонько закрыла дверь. Усмехаясь, спела шепотом:
— Плюет в чужое просо!
Бросила скомканное письмо на диван и села рядом, стаскивая колготки и юбку. Тонкие брови хмурились, глаза пристально смотрели в зеркало за дверцей стенки, не видя удвоенного отражения.
