— Не отчаивайся! — говорит Михкель, лишь бы сказать что-нибудь. — Все же она жена нашего сына и знает ведь, что родители ее мужа — простые крестьяне. Если сын перед нами не загордился, то и жена не загордится.
— «Жена, жена»! — снова рассердившись, передразнивает матушка Соонисте. — У твоего сына не жена, а барыня. Понимаешь?
— Барыня — все равно тоже жена, — бормочет в ответ старик. — Когда ты только перестанешь?
Нет. Старушка снова и снова наставляет старика. Выколотив трубку о крыло телеги и сунув ее в карман, старик совершает новый проступок: он сплевывает сквозь зубы на дорогу. Снова выговор!
— Недоставало еще, чтобы ты стал плеваться в комнатах у господина пастора! Что ж, загаживай там своими мерзкими плевками чистые полы и стены! От такого, как ты, и ожидать нельзя ничего хорошего! Да и какое у тебя понятие о господских комнатах — плюешь куда ни попало! Знаешь ли ты, что у господ все так чисто, все так блестит, что глядеться можно все равно как в зеркало? Я это знаю — недаром целый год прослужила у господ, пока ты не увез меня в деревню. А ты, откуда тебе знать все это!.. Старик, добром тебе говорю, хоть на полдня оставь свои мужицкие повадки, не позорь нашего сына перед барыней!
Михкель, правда, ничего не отвечает на это, но тайком, в глубине души, решает в точности придерживаться наставлений жены и ни в коем случае не позорить своего сына. Даже сморкаться он станет только в платок, который Мари ему дома сунула в карман.
Старики замолчали и задумались. Только однообразное, машинальное «но-о!» Михкеля, фырканье кобылы и стук лошадиных копыт да шум колес нарушал тишину. На кожаную полость беспрерывно летели комья грязи с колес и из-под копыт. Местами дорога была такой грязной, что лошадь словно бы месила глину. В лицо седокам била холодная изморозь, пронизывающий, сырой осенний ветер забирался в нос и уши. Кусты и деревья возле дороги, осыпанные золотом и багрянцем осени, печально понурились, а на лугах, покрытых ржавой травой, словно дым, стлался туман.
— Гляди-ка, старый, уже башню видать!
Радостный возглас Мари вывел Михкеля из задумчивости. Он широко раскрыл глаза и действительно увидел за ольшаником четырехгранную, остроконечную темно-серую башню. До нее было рукой подать, и, если бы туман не был таким густым, старики уже давно бы ее увидели.
— Слава богу! — со вздохом облегчения произнес старик Соонисте. — Ишь, кобыла вся в пене, да и сами мы застыли. Ну и дорога!
