…В послеурочный час Андрей встречал Анюту у входа в парк. Еще издали заметил ее, словно плывущую среди деревьев. Как она шла! Молодые отцы оставляли коляски, оглядывались, поправляя узкие селедочные галстуки. Пенсионеры на скамейках прерывали шахматные партии, рукавами плащей смахивали на землю слонов и коней — оглядывались. Женщины оглядывались, сурово качали головами.
Но Анюту обращенные на нее взгляды совершенно не волновали. Вряд ли она вообще их замечала, а уж тем более истолковывала. Красавицы выше этого. Она шла, словно одна была на белом свете, и Андрей неожиданно понял еще одно свое различие с Анютой. Никогда в жизни, ни на секунду не мог он вот так возвыситься над окружающим миром. Белый волк, Леонардо да Винчи, старинные книги — это были лишь ступеньки, на которых он удерживался, пока был в одиночестве. Когда же оказывался на людях, ступеньки таяли, исчезали — это были воздушные ступеньки. А Анюта возвышалась как бы без малейших усилий, без малейшего желания, возвышалась изначально. Андрей смотрел на идущую навстречу Анюту и даже приблизительно не знал, о чем она думает. «Но почему? — закралось сомнение, — думает? Что такое известно ей, чтобы вот так возвышаться? Что в ней есть, кроме совершенства движений? Или… она об этом не думает, потому что не знает, что об этом надо думать? Значит… все-таки святая? Значит, в один прекрасный день с ней может случиться чудо, а я буду стоять рядом, глазеть и не верить, потому что не может быть объяснений чуду? Как же мне быть с ней? Мне?» Андрей вдруг поймал себя на мысли, что все время, всю жизнь думает только о самом себе. Другие же люди, они… как-то не настолько интересны, чтобы о них думать… Если же он все-таки думает о них, то мысли действуют подобно вогнутым и выгнутым зеркалам, он ищет лишь свое отражение, пусть искаженное, вогнуто-выгнутое, но свое.
Андрей признался себе, что, даже когда он один в квартире, среди увешанных картинами и рисунками стен, среди застекленных книжных шкафов, сидит, допустим, за письменным столом, читает, тайно ему очень хочется, чтобы все видели: вот он, юный мудрец, красивый и бледный, сидит за столом, раздумывает над изречениями и рисунками великого белого старца, потом небрежно пишет на листке что-то свое, не менее значимое! Вот что должны были уяснить невидимые наблюдатели. Потом, подавив восхищение, они должны были увидеть, как, устало откинувшись на спинку кресла, он курит изящную китайскую сигарету с силуэтом дракона, длинным аккуратным ногтем сбивает серые цилиндрики пепла. Потом набирает номер и говорит по телефону с возлюбленной. Временами Андрей так входил в эту игру, что ему казалось, так все и есть, не в пустоту произносит он умные нежные слова, а в трубку, согретую маленьким ушком неизвестной возлюбленной, казалось даже, она отвечает: «Да, милый… Да, милый». Так, находясь в одиночестве, он жил для мнимых наблюдателей — всех и… никого.
