Кажется, он еще что-то говорил, изо всех сил делал вид, что ничего не произошло, и, вероятно, преуспел в этом. Липчук и Антонова перебрасывались скептическими репликами. Солома приплясывала, что-то напевала. Так вполне могло бы быть, если бы ничего не происходило, да только вот беда — совершенно точно происходило.
Они поднялись по лестнице. На подоконниках сидели оживленные компании. Вспыхивающие спичечные огоньки освещали то густой ус, перебитый нос, то нежный девичий профиль, чистый — в бусинах пота — лоб под ленточкой. Переступая через вытянутые ноги, стоптанные облезлые ботинки с бахромой и без бахромы, выбрались в коридор — совершенно пустой. Фома так захлопнул дверь, убегая, что она всем казалась запертой. В аудитории Антонова встала спиной к окну, городские огни запутались в ее волосах. Она стояла, освещая собой аудиторию, как ночная лампа. У Фомы, срывающего железную бумажку с бутылочного горла, тряслись руки, так он сейчас любил Антонову и так она сейчас не любила его. Фома всегда боялся противоречий между тем, что происходило в его душе, и существующей по своим — независимым от Фомы — законам действительностью, где Антоновой было на него плевать, где все рушилось, где, как в неприступной крепости, укрывались лжецы и негодяи и Фома был лишен возможности вытащить их на свет божий. То были неприятнейшие моменты отчаянья и бессилия. Действительность улюлюкала, как ветер, гудела и плевалась, как водосточная труба. Фоме казалось, все чувствуют ложь, но все при этом как-то живут, лишь он один не может. Сладкое винное тепло заложило уши, уняло дрожь в пальцах, однако Антонова сделалась еще прекраснее и недоступнее в вечерних огнях, как в звездах. Запрокинувший бутылку Липчук напоминал горниста.
Фома не верил в мнимое спокойствие Антоновой, ведь невозможное было, по ее мнению, вполне возможным, лишь поначалу кажущееся недоступным.
— Фомушка, — голос Антоновой, столь же теплый, сладкий и гадкий, достиг Фомы, — у меня предложение. Надо позвать этого славного симпатичного пианиста. Пусть посидит с нами. Он такой застенчивый, скромный, ты не находишь?
Фома подумал, что недооценивал Антонову. Их компания рассыпалась, как гнилая бочка. Компании всегда рассыпаются, когда ржавеют, ломаются обручи. Антонова нахально ломала сразу два обруча — свой, надо думать достаточно ветхий, и Фомы — вполне покуда прочный.
Он медленно поднялся. Антонова, чутко стерегущая его движения, переместилась поближе к Соломе и Липчуку.
