С горькой уверенностью, которая не оставляет места сомнениям и тем не менее частенько оказывается ошибочной, Фома подумал, что вся эта возня-игра с мнимой влюбленностью в него Соломы — миф, дымовая завеса, маскировка вещей, всем давно очевидных, а именно: Антоновой по сердцу пианист, Фома же только мешает, досаждает ей. Против него, таким образом, составлено что-то вроде заговора.
Ему сделалось тепло и душно, перед глазами поплыло. То был приступ ярости. Фома едва совладал с собой — не бросился с диким воплем в угол, где свободный в первом отделении пианист беседовал с Антоновой.
— Прости, Соломка, — криво улыбнулся Фома, — почту за счастье познакомиться с таким человеком. Где, черт возьми, Роман?
— Знаешь, — очень серьезно ответила Солома, — меня это как-то не интересует. Я бы сказала, совершенно не интересует.
— Вот как?
— Да. У нас все кончено. Если… конечно, что-то было.
— И давно?
— Мы только что расстались, — просто ответила Солома. — Но это окончательно.
Тут ударила музыка, разговаривать стало невозможно. Солома схватила Фому за руку, потащила танцевать. Казалось, пол вот-вот проломится, и они вместе с музыкой, зарешеченными спортзаловскими лампионами, сложенными в утесы матами рухнут в преисподнюю. Освоившись в чудовищном ритме, Фома увидел вертящуюся, точно точило, вокруг сиреневых ног белую юбку Соломы, змеями разлетающиеся волосы высокой девицы с уголовным троехвостным шрамом на губе, матовое, как плафон, лицо Липчука под мокрым прямым пробором. Фома головоломно развернулся, притиснул к себе Солому, чтобы не застила, и увидел то, что ожидал увидеть. Антонова не танцевала, нет, она предлагала себя пианисту — голубоглазая, пышноволосая, с ярко подведенными неприличными губами — смотрела на того нагло, зазывно, бесстыже. Фома не видел лица пианиста, но тому надо было быть идиотом, чтобы не понять. В делах такого рода пианист, надо думать, идиотом не был. Не вчера родился на свет. Стоило ритму чуть опасть, Фома увидел их, медленно плывущих в танце, словно сдвоенных инфузорий.
Он вдруг резко остыл, почувствовал себя преданным и бесконечно одиноким, способным уже на другую крайность — тупо топтаться возле них, умоляюще смотреть на Антонову.
Первое отделение катилось к концу.
— А, это ты, приветик. Познакомься, Боря, вот Фома, я тебе о нем говорила, — Антонова смотрела на Фому пронзительно-чистым взглядом, который одновременно был безнадежно-лживым, так как невозможны в мире подобные спокойствие и бестрепетность. «Почему? — в отчаянье подумал Фома. — Она лжет как молится? Конечно, всем случается врать, но не с такими же глазами!»
