– У Марии все было в порядке, – сказала Селия. – Ей разрешили уйти и поступить на сцену. Она делала то, к чему всегда стремилась.
– Я не хотела играть Джульетту, – сказала Мария. – Я ненавидела Джульетту. И мне ни за что не разрешали играть в своих волосах – они, видите ли, слишком короткие. Пришлось надевать этот ужасный парик соломенного цвета. Он был мне мал.
– Да, но зато тебе не приходилось скучать, – сказала Селия. – Ты писала мне такие забавные письма. Я их сохранила, и на днях они попались мне на глаза. В одном из них ты писала, как Найэл убежал из школы и приехал в Ливерпуль искать тебя.
– Если бы у нас был свой дом, я бы убегал из школы еще чаще, – сказал Найэл. – А так я убегал всего четыре раза. Но убегать-то было некуда. Из Ливерпуля меня отправили обратно. Папа гастролировал в Австралии, и убегать не имело смысла.
– Кто неплохо провел время, так это Селия, – сказала Мария. – Никаких уроков, переезды с места на место, и Папа всегда рядом.
– Не знаю, – сказала Селия. – Мне тоже бывало непросто. Когда я думаю об Австралии, то первое, что приходит на память, это уборная в отеле в Мельбурне и как я плакала, запершись в ней.
– Почему ты плакала? – спросила Мария.
– Из-за Папы, – ответила Селия. – Однажды вечером он разговаривал с Трудой в гостиной, и я увидела его лицо. Они не знали, что я слушаю у двери. Он сказал, что я единственное, что у него осталось, а Труда ответила, что это испортит мне жизнь. Вы помните, с каким кислым видом она всегда говорила. «Вы испортите ей жизнь», – сказала она. Как сейчас слышу ее голос.
– Ты никогда не писала об этом, – сказал Найэл. – Из Австралии ты присылала такие восторженные, глупые письма, все о званых вечерах, на которых ты бывала и где присутствовал тот или иной губернатор. В одном еще был такой самодовольный постскриптум: «Надеюсь, ты делаешь успехи в своей музыке». Моя музыка… Не заблуждайся. Не ты одна запиралась в уборной. Я, правда, не плакал. Вот и вся разница.
– Мы все тогда плакали, – сказала Мария. – Каждый о своем. Паром в Беркинхед. Из Ливерпуля в Беркинхед и обратно.
– О ком ты говоришь? – спросил Найэл.
– О себе, – сказала Мария. – В театре была настоящая клика. Меня никто не любил. Они думали, что меня приняли из-за Папы.
– Может, так и было, – сказал Найэл.
– Знаю, – сказала Мария. – Возможно, поэтому я и плакала. Помню, как на пароме дым валил мне прямо в лицо.
– Поэтому оно и было такое грязное, когда я нашел тебя, – сказал Найэл. – Но ты не призналась мне, что плакала.
