Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей.
– Для большинства женщин это не имеет значения, – сказала Мама, – а для меня имеет.
Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над ее плечами. Ерошил волосы Найэла.
– Мужчины не понимают, – сказала она, – во всяком случае, такие как Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа.
– У Папы не очень много мужества, – сказал Найэл. – Когда он делает себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то идет к Труде за пластырем.
– Это не то, – сказала она. – Я имела в виду другое мужество. – Она улыбнулась и погладила его по коленке. – Я наговорила массу вздора, правда?
– Нет, – сказал Найэл. – Нет.
Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и найти остальных.
– Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, – сказал он. – Очень люблю.
– Любишь? – сказала она. – Интересно почему.
Она вновь смотрела поверх моря на острова.
– Сколько тебе лет? – спросила она. – Я всегда забываю.
– Скоро будет тринадцать, – сказал он.
– Ты был таким необычным ребенком, – сказала она. – Всегда сдержанный, не то что Мария и Селия. Мне всегда казалось, что ни я, ни все остальные тебя нисколько не интересуют.
Найэл не ответил. Он сорвал маргаритку и принялся вертеть ее в пальцах.
– Этим летом ты стал более внимательным и ласковым, – сказала она. – Теперь тебя легче понять.
Найэл продолжал теребить маргаритку, обрывая лепесток за лепестком.
– Может быть, когда-нибудь ты напишешь для меня музыку, – сказала она. – Может быть, ты напишешь то, что я смогу превратить в танец. Мы будем работать вместе, и ты пойдешь со мной в театр и будешь дирижировать для меня вместо Салливана. Это было бы замечательно, разве нет? Ты хотел бы заниматься этим, когда станешь мужчиной?
Несколько секунд он смотрел на нее, затем отвернулся.
– Это единственное, чем я хочу заниматься, – сказал он.
Мама рассмеялась и снова погладила его по коленке.
– Пойдем, – сказала она. – Становится прохладно. Пора вернуться домой и выпить чаю.
Она встала. Она туже стянула шифоновый шарф на голове и на шее.
