и яркий талант.
Я согласно кивнула.
– Если составляющие гениальности – это техническое мастерство, страсть и талант, в таком случае… – я старалась не смотреть на папу, – моего брата, очевидно, подвел выбор произведения.
Это высказывание подогрело интерес старика. Кустистые брови поползли вверх, птичьи глаза-бусины на мясистом лице заблестели.
– Стало быть, юная фройляйн мнит себя лучшим наставником, чем ее отец? Что ж, я заинтригован. Вы позабавили меня, барышня. Сделайте одолжение, поделитесь с нами, какое произведение вы сами рекомендовали бы брату?
Йозеф метнул на меня взгляд, полный ужаса, я ответила ему короткой улыбкой – улыбкой фейри, как он ее называл, озорной и лукавой. Подошла к фортепиано. Франсуа любезно уступил мне место. Йозеф заметно нервничал, однако доверял мне, доверял полностью. Я положила руки на клавиши и заиграла повторяющуюся цепочку шестнадцатых, стараясь как можно точнее имитировать скрипичное пиццикато. Взор Йозефа просветлел: он узнал остинато[16]. Да, Зефф, – мысленно обратилась к нему я. – Мы с тобой исполним «Зиму».
Брат вскинул скрипку, занес смычок над струнами. После второго такта он закрыл глаза и начал играть ларго – вторую часть скрипичного концерта Вивальди фа минор «Зима».
Мелодия была нежной и немного грустной; в детстве папа часто играл ее нам вместо колыбельной. Произведение оказалось достаточно простым, чтобы Йозеф уже в трехлетнем возрасте по слуху исполнил его на своей детской скрипке размером в одну четверть, однако в нем было куда расти и совершенствоваться. Брат экспериментировал с мелизматикой и импровизацией, шлифуя пьесу до тех пор, пока не превратил ее в свою собственную. Никто не мог передать все оттенки ностальгии и светлой тоски, наполняющей это произведение, столь выразительно, как Йозеф. С годами мастерство росло, и он, продолжая исполнять эту музыку, добился полного единения с инструментом. Из всех сонат и концертов, разученных Йозефом, это сочинение звучало ближе всего к его собственному голосу, и скрипка в нем по-настоящему пела.
Музыка лилась, услаждая слух публики, плела волшебные чары, сгущая благоговейную тишину, делая ее священной.
Эта часть концерта не отличалась продолжительностью и совсем скоро подошла к концу. Движения Йозефа на последнем ритардандо[17] замедлились, прозрачная трель растаяла в воздухе. В такт ему, я тоже замедлила темп; финальная нота, неярко мерцая, угасла.
Трепетное воспоминание об этой последней ноте какое-то время нас не отпускало, а затем зал взорвался аплодисментами и первым зааплодировал сам маэстро Антониус. Вскочив со своего места, Франсуа громко выкрикивал: «Браво! Брависсимо!»
