Отец, бывало, поучал меня: приведись тебе какая работа, хоть самая грязная, что с души воротит, скажем, нужник чистить, но уж коли взялся за нее, делай по совести, так, чтобы в себе самом интерес был к работе, потому как без интереса всякий труд опостылеет… Так вот за те годы, что я крестьянствовал на своем участке, ни разу у меня интерес этот не появился…
В пятьдесят седьмом дружка моего Йожи Веллера назначили главным агрономом в соседний госхоз. (Все руководство там пришлось сменить, когда растраты открылись. Потому и наш Веллер — хоть и молодой — угодил на ответственный пост.) Как-то пришел он ко мне.
— Яника, — спрашивает, — ты что, так уж любишь землю мотыжить?
— А что я, один, что ли, ее мотыжу?
— Тогда иди ко мне в бригадиры, земли будет вдоволь, ну а к мотыге и не притронешься.
Разговор наш велся на кухне, за бутылкой вина; мать моя к каждому слову прислушивалась. Переглянулись мы с ней. И почти в один голос спросили Йожи:
— А с нашей землей что будет?
— Сдадите исполу. Теперь, когда отменены поставки, желающих хоть отбавляй.
— Исполу! — возмущенно повторила мать. А я промолчал.
— Насчет мотыги — это я пошутил, — продолжал Йожи уже серьезно. — Но сам пораскинь мозгами, как дальше-то жить будешь со своими хольдами? — И выложил все то, что мне и самому не давало покоя: — А у нас ты получишь тысячу хольдов. Будет где разгуляться. Покажешь, на что ты способен. К тому же у нас курс на механизацию, самая современная агротехника.
Перевернули мне душу его слова, но я все же крепился:
— Да ведь мало я разбираюсь в вашей технике.
— Научишься! А я на что? Помогу. В школу поступишь, а потом, глядишь, и диплом в кармане. Пойдем со мной, увидишь все собственными глазами.
Мать меня не пустила. Чистые рубахи запрятала, отказалась дать денег и ножом, каким свиней колют, порезала шины на моем мотоцикле. Понапрасну я пытался втолковать ей:
— Подумайте сами, и вам легче будет, мама, не придется на старости лет надрываться. К моему заработку прибавится то, что получим от испольщика, проживем безбедно. Вам тоже отдохнуть нелишне.
Но мать уперлась: нет и нет!
— Если останешься дома, всю землю на тебя перепишу, — сказала мне.
И вот до чего же глупо человек устроен, товарищ прокурор! Спрашивается, нужны они мне были, эти семнадцать хольдов? Совсем не нужны! Да и что меняла бумага? Хольды и раньше были мои, пусть не моя законная собственность, зато и труды, и заботы, и плоды этих трудов — все было мое. Да и что такое «собственность»? При наших с матерью отношениях какая может быть дележка?! И все же… Может, во мне сработал инстинкт отца и деда — безземельных крестьян? Принял я от матери эту землю и остался дома. Через неделю-другую, правда, жалел уже… И когда нынешней весной односельчане стали прочить меня в председатели, я подумал, что уж эту возможность грех упустить. Это последний шанс в моей жизни, чувствовал я.
