Был там с ней.
Смотрел, куда она указывала, и говорил, наверное, что видит и то, и это. Притворялся, играл.
Я взвесил бутылку в руке — Микке выпил уже половину. И бровью не повел — подумаешь, шестидесятипроцентная «коскенкорва» прямо из граненой поллитровки. Для Микке это, видно, сущий пустяк.
Граненая, но с закругленными ребрами — чтоб удобней держать. Красная этикетка с серебряным змеящимся узором: гербовые щиты, королевские знаки. Лев с мечом в лапах. Корабль. Великан с палицей и олень, пляшущий на задних копытцах. Благолепие прямо-таки соборное. Но каждый глоток будто комом в горле вставал. Так я и не выпил почти ничего — так, пару раз пригубил и лег прямо на ствол: поначалу было жестко, а потом устроился получше, подстроился — влился, что ли, в него.
Лежал так, открыв глаза всему огромному, синему — и золотому рою пушинок-насекомых. Светящемуся столбу, поднявшемуся над мшарой и танцующему надо мной, как тот олень на бутылке. Звон прозрачных крыльев рождал тихую музыку, и толстые шмели сновали туда и обратно сквозь протяжное пение мошки.
Ветви сосен — красные. Хвоя — темная. Лишайник — белый. Небо синее, как свод огромного колокола, опустившегося надо мной, взявшего в плен — сине́е синего синь.
В такой жаре немудрено уснуть. Растаять, уплыть в никуда.
Как на бревне по течению речки — куда? Или откуда? Из чего, во что? И что такое шельма?
Элеонора весь день играла с этой самой шельмой на мшаре.
— Смотри, Юхан! — все повторяла она, но я не видел — что бы это ни было.
А потом она поползла по кочкам на середину еловой мшары, чтобы напиться из родника. Уже в одних полосатых трусиках.
Она ползала и ползала, час за часом, и ела золотые яйца морошки. Или моклаки, как звал их Микке.
Как-то вот так.
Пока не наелась досыта и не почувствовала жажду и не решила, что хорошо бы сделать хоть глоточек, и окунула все лицо в родник, в воду, по которой бегали водомерки. И там, под водой, мох был зеленый, и красный, и белый, и будто живой.
И так до самого, самого — живого — дна.
И волосы Элеонорины намокли, и с прядей вокруг лица — кап! кап! кап!
Родник посреди мшары еловой — и не больше лужи на школьном дворе, и много больше — как младенец в материнском лоне.
И — «шельма» или «сайва»[1], из тех, что живет в подводном царстве, — какая разница, если вот-вот превратишься в медведицу?
Сестренка смеялась и поливала себя, набрав воды в ладони, и где стекали струи — там вырастала шерсть, цвета ее волос. И когти, и медвежья морда, и клыки.
