Был час вечернего кофею, но за круглым столом полковник сидел одиноко, в застегнутом, невзирая на июльский зной, на все пуговицы и крючки мундире и при орденах. Потягивая из солдатской с перцевым коротким чубуком трубки Жуков благоуханный дым,* барон хмурился, фыркал, вздыхал, так что вздрагивали, сотрясаясь на плечах, густые тяжелые эполеты, и в сердцах сам прерывал свои думы досадным восклицанием:
* ...Жуков благоуханный дым...- имеется в виду - табачного фабриканта Жукова.
- Фуй!
Было о чем беспокоиться командиру Великославцев. История в роще успела разнестись не только в полку, но и по всей дивизии. Адъютант вчера еще говорил, что Екатериноградским гусарам и Мариинским кирасирам давно уже всё известно. Главную причину беспокойства для полковника являл Мокеев. Если бы Гременицын повздорил и даже подрался с кем угодно, со Звягиным, с Кисляковым, даже с Кантом, барону совсем бы и тревожиться не пришлось. Даже докладывать бы ему не стали, а прямо разделались бы между собою на саблях или на пистоле-тах, и знать бы никто ничего не знал. В случае смерти, умер, мол, от неизвестной причины, и конец. А тут не то: тут бурбон замешался, мужик, хамово отродье. Разве законы чести, да еще чести военной, писаны для таких скотов? Как будет с ним драться Гременицын, когда третьи сутки идут, а бурбон и не думает посылать вызов? Да и как вел он себя - фуй, фуй! стоял под хлыстом без шапки, прощенья просил, что же это такое? А главное, чего больше всего на свете боялся полковник, это, что, по подлости и глупости своей, бурбон способен рапортом донести о происшедшем по команде, и тогда... прощай тогда былая слава Великославских улан и честь их командира, полковника барона фон Кнабенау! Доведут тотчас же до сведения государя, и... барон зажмурился даже, вспомнив живо последний высочайший смотр, когда перед самым церемониальным маршем, в виду всей свиты и иностранных гостей, какой-то драгунский солдат дерзнул, подскакав, подать прошение государю. Огромные, как две чаши синего вина, глаза Николая Павловича заискрились от гнева; золотой орел на его кавалергардском шлеме дрогнул и, казалось, зашипев от злобного изумления, еще шире распростер свои литые крылья. В мертвой тишине могучий голос царя прозвучал по фронту ясным звоном ударивших друг о друга серебряных щитов:
- Предать негодяя военному суду.
И через двадцать четыре часа гладко утоптанная яма указывала место, где совершился суд.
