— Мина. Лепесток. Российская, кстати, — спокойно заметил Муки, пододвигая к раненому каталку. — Обычная перестрелка. Они — местные боевики.
Ни одному из ребят, стоящих перед ней, не было больше пятнадцати лет.
Оперировали мальчика вдвоем с Лисото, в качестве сестры присутствовала молчаливая Ясмина, закутанная в темный хиджаб, служивший ей стерильной хирургической пижамой. Ливанская исполняла обязанности и ассистента, и анестезиолога, попутно следя за наркозом.
— Суши.
Девушка кивнула и большим тампоном начала промокать рану. Лисото взялся за скальпель и сухо бросил:
— В средней трети будем делать, — уверенным движением сделал два дугообразных надреза. На секунду поднял голову и раздраженно прикрикнул: — Голову отодвинь. Свет.
Девушка торопливо сделала шаг в сторону — в старой хирургической лампе не горели две крайние ячейки. Константин Аркадьевич рассек надкостницу на уровне ампутации:
— Помогай, держи так, чтобы нога не смещалась.
От жуткой жары на лбу и под маской над губой выступили крохотные капельки пота. Неприятно засвербел визг хирургической пилы. Мужчина перепилил малоберцовую кость, потом, тремя сантиметрами ниже, большеберцовую.
— Сшиваем. — Прошло уже больше получала, Лисото устало повел взмокшей шеей и тяжело вздохнул — оставалось лигировать[1] сосуды и усечь нервы, а на нем удушающая жара сказывалась еще тяжелее, чем на молодой Ливанской. — Что там с пульсом?
— Норма.
— Доделаешь сама? Я там старика в смотровой оставил.
Хирург поднял глаза, и ассистентка согласно кивнула:
— Конечно. Ясмина, иглу.
Он не спросил, может ли она, не засомневался, не прикинул в уме — не напортачит ли хирург-ординатор. Просто попросил, как равную, и это было то, ради чего она старалась, ради чего бросила все и приехала сюда, на другой конец земли, в войну и нищету.
Ясмина среагировала, беззвучно и молниеносно, будто её собственный двойник, но от Ливанской не ускользнул неприязненный взгляд женщины.
Ливанская ушила лоскуты восьмерками, наложила одиночные узловые швы на кожу и выпрямилась.
— Все.
— Иншалла[2].
От шелестящего голоса операционной сестры Ливанская передернулась. Хирурги не были особенно религиозны — не та профессия, чтобы полагаться на силу Господа.
Но женщина, будто и не заметив этого, меланхолично прикрыла глаза, читая молитву, а потом спокойно, не обращая внимания на хирурга, начала собирать инструменты в большой жестяной таз.
Вместо того, чтобы уйти, Ливанская продолжала недоуменно следить за Ясминой. Самое жуткое, противоречивое, неестественное крылось в том, что она не была сомалийкой. Она была белой — европейкой. Но девушка еще ни разу не видела, чтобы та сняла хиджаб. Да и разговаривать Ясмина предпочитала по-арабски. Поэтому, кроме тех слов, брошенных ей в дверях в первый день, Ливанская не услышала от женщины ни одной понятной ей фразы.
