Что ж, по течению, так по течению. Он не спешил починить телевизор, когда тот однажды забарахлил, не заменял батареек в приемнике. Недаром же его раздражали отменные дикторские рулады. Он обойдется без их суждений, тем более без их новостей. Чем меньше связей с безумным миром, тем безопасней и гигиеничней.
Но как от него отгородиться? Чета Сычовых жила в квартире, которая примыкала к жолудевской. Нередко долетали их споры, порою — жаркие объяснения, иной раз — горькие женские всхлипы. Не утихала жизнь и ночью. Чуткое жолудевское ухо улавливало то вздохи, то стоны.
Утром, когда он встречался с соседкой, стоявшей на лестничной площадке с дымящейся в зубах сигаретой, Иван Эдуардович то и дело чувствовал странное смущение. Он с придыханием произносил:
— Здравствуйте. Удачного дня.
Если же сталкивались они вечером, он, поздоровавшись, осведомлялся:
— Надеюсь, у вас был хороший день?
При этом почтительно приподнимал соломенную летнюю шляпу или шапку из кроличьего меха — в зависимости от времени года. Этот несовременный жест трогал и радовал Веру Сергеевну — видно воспитанного человека, теперь уже таких и не встретишь. А басовитый томительный рокот соседского голоса обволакивал и теплой волной пробегал по коже.
Это была высокая женщина, ростом не уступавшая Жолудеву, на€ голову выше Сычова, почти квадратного здоровяка. Веру Сергеевну, наоборот, отличали ее худоба и бледность. Худые руки, худые ноги, бледное худое лицо, бледно–голубые глаза.
Такой была она с малолетства. Хворая голенастая девочка словно должна была оттенять стать и здоровье собственной матери. Та была ладная, соковитая и независимая бой–баба. Отец, хотя и крепкий мужчина, совсем не походил на жену — скупой на слово, часто вздыхавший. На дочку смотрел с недоумением:
— В кого это ты, такая лядащая?
Однажды — под хмельком — ей сказал:
— Мать твоя меня не любила, от этого ты у нас — гнилушка.
Вера обиделась и не смолчала:
— Она у нас никого не любит.
Однако отец уже пожалел о неожиданной откровенности:
— Мать не суди — последнее дело. Живем мы с ней не хуже других.
Дочь бормотнула:
— Великая радость.
Больше всего ее раздосадовало то, что отец говорил правду — жили они не хуже других. Вот так же отсчитывали свои дни другие подмосковные люди. Но почему–то было обидно. Уж лучше б — хуже! Была бы надежда, что есть иная — нежная — жизнь. В ней муж и жена голубят друг дружку, смотрят сияющими глазами и шепчут ласковые словечки.
