Лецкий небрежно пожал плечами:
— По мне — идея дороже слова.
Он усмехнулся. Чтоб скрыть свою гордость. На самом же деле слова магната доставили ему удовольствие. «Слаб человек», — подумал Лецкий. Впрочем, могущественный Мордвинов был прав — торжествовать еще рано. Теперь ему предстоит оснастить сладкоголосого соседа. От этого, в сущности, и зависит успешный исход всего предприятия.
Не дай бог оплошать и порадовать столь уязвленного Коновязова. Естественно, общая неудача на нем отразится еще тяжелее, но так уж бездарно и пошло устроено наше поганое самолюбие.
На днях он знакомил лидера с Жолудевым, и ощетинившийся Коновязов не мог совладать с бушевавшей ревностью. Пытался заслониться иронией:
— Так вот вы какой! Уже наслышан, что вы и есть Орфей наших дней.
Жолудев кротко прошелестел:
— Это чрезмерно. Я вас уверяю.
— Рад за партию, — сказал Коновязов. — Слава богу, отныне в ее арсенале не только золотое перо, — он отвесил поклон в сторону Лецкого, — к тому же еще золотой голос.
Жолудев простонал:
— Помилуйте. Вы меня окончательно сконфузите.
Но лидер только махнул рукой. Душа его обливалась кровью.
«Что с ним творится?» — спросил себя Лецкий. Было обидно за бедного Жолудева, который всерьез принимал это гаерство, румянился и смущался, как барышня. «Какого рожна он так клокочет?» — думал он, глядя на Коновязова.
Теперь, после слов Валентины Михайловны, нервная взвинченность Коновязова стала ему гораздо понятней.
«Все ясно. Верховное одобрение, которого я был удостоен, его окончательно подкосило». Он почему–то разозлился на грешную Валентину Михайловну.
— Зевс–громовержец не запылился бы, если б сказал о своих впечатлениях не вашему мужу, а мне самому.
Она опрометчиво рассмеялась:
— А ты бы их вызвал к себе обоих.
— Благодарю вас, моя дорогая, — проскрежетал он с кривой ухмылкой.
— Это за что же?
— Хотя бы за то, что вы мне напомнили мое место.
Она рассудительно посоветовала:
— Герочка, не валяй дурака. Какое это имеет значение?
Лецкий сказал:
— Имеет значение.
Она притянула к себе его голову.
— Да брось ты… Губы надул, как Федул. Дать тебе зеркальце? Ты как маленький…
Но Лецкий уже вернул равновесие и сам дивился нежданной вспышке.
«Юноша был самолюбив. И горд, — он мысленно усмехнулся. — Сказался дедушка–разночинец. А ты, моя милая, всполошилась. Ну что же… авось на пользу пойдет».
Вслух сдержанно произнес:
— Все в порядке. Но помните — у меня есть достоинство. И поступаться им я не буду.
