Он усмехнулся:
— Все так и есть. Кроткий, стеснительный. Очень робкий. А главное — не привык к подаркам. Наоборот — неизменно расплачиваюсь.
— Ух ты, какое у нас самолюбие. Не дуйся. Ты и сейчас расплатился. Кто спорит? Труженик, работяга.
И вдруг сказала:
— Должно быть, думаешь: откуда ты такая зубастая? Это не я, это возраст зубастый. Ну да, сорок два года — баба–ягода. Это все шуточки, утешение. На самом деле — последний звонок. Я потому тебе и сказала: время всего на земле дороже, любезный Герман.
— Полезный Герман, — заметил он неожиданно резко.
Его досада не проходила. Не на нее, на себя самого. И не на женскую озабоченность — на давешнюю ее насмешку.
Она изумилась.
— И впрямь обиделся.
— Какие тут могут быть обиды? Я только рад, что могу быть полезен. И Коновязову. И Павлу Глебовичу. Теперь жене его пригодился.
Она рассмеялась:
— А ты не жалей себя. Возможно, и я тебе пригожусь.
Пакуя в чулок могучую ногу, спросила:
— Прорезался Коновязов?
— Увидимся на этой неделе.
Она кивнула.
— В преддверии встречи. Придется ведь потрясти харизмой, погарцевать соображениями. Стало быть, следует подзаправиться.
Лецкий помедлил, потом спросил:
— А с кем он встречается?
— Все тебе выложи. Ну ты и фрукт — с норовом, с гонором. Конечно, цену себе надо знать, но не забудь подстелить соломки. С Мордвиновым встреча, с Матвеем Даниловичем. Нечего поднимать бровищи. Партия, прежде всего, — это касса.
Лецкий задумался, даже не сразу втянул свою голову в свитерок. Потом он осторожно спросил:
— А как же — ваш муж?
— А что — мой муж?
— Он ведь — под другими знаменами.
Она сказала чуть утомленно:
— Мой муж, он — государственный муж. А государственные мужи в одну корзину яиц не кладут.
Лецкий сказал:
— И жены — тоже.
Она согласилась.
— Само собой. Я — половинка, треть, четвертушка. А все же любая жизнь — отдельная. И с этим ничего не поделаешь. Закон природы, прекрасный Герман.
Смеясь, взлохматила ему голову и вдруг неожиданно посуровела:
— Чем горка выше, тем воздух реже. Сосет под ложечкой и подташнивает.
— Сочувствую, — отозвался Лецкий.
Его настроение поднялось. Он обнял ее. Она благодарно прижала к его губам свои. Потом вздохнула:
— Все суетятся. Мужья — в кабинетах, жены — в постелях. Но кто бесстыдней — еще неизвестно. Чего я только за эти годы не навидалась и не наслышалась. Но хуже всего эти тосты во славу и клятвы в дружбе. Верной и вечной. Все — шелупонь и мутотень.
Ее откровенность его даже тронула. По–своему хочет ему добра. Он медленно повторил:
