И вот он сидит в перегретой, пахнущей аптекой кабине и смотрит на ускользающую землю. Самолет удалялся от прифронтовой полосы и поэтому мог себе позволить подняться на тысячу-другую метров. Бежали, а вернее, теперь уже перемещались назад озера, становясь все меньше и синее. Зачастили темно-красные крыши, скопища крыш. Вскоре промелькнет тонкая голубая нить — нижняя Висла.
Штауффенберг ее не заметил. Он снова был во власти очередного приступа облегчения: камень свалился там, на земле. Он ни о чем не думал, просто упивался своим состоянием. Дышал глубже, всей грудью. Ощущал расслабленность в коленях. Порой что-то ускользало из-под контроля — задергается щека, не успокоишь, но главное — это облегчение, огромное, физическое; едва осознанное, оно уже предвещает тревогу, продирающуюся сквозь все щели стены Великого Облегчения: дал ли условный сигнал Фельгибель? Все ли оказались на местах в Берлине, все ли началось так, как было предусмотрено?.. План «Валькирия» чертовски сложен, продуман до детали, его успех зависит от быстроты. Впрочем, нет, прежде всего зависит от Свершения. Того, на которое решился он. Штауффенберг знал, что большинство фельдмаршалов и крупных генералов обещали свою поддержку, но лишь при условии освобождения от присяги по причине смерти лица, на верность которому присягали. Они напыщенно и цветисто разглагольствовали о чести германского офицерства, но Штауффенберг прекрасно понимал, в чем загвоздка. Они отчаянно боялись Сатаны. При жизни он был неодолим. Живой, он вынуждал свое окружение постоянно и тщетно соперничать в погоне за его благосклонностью, а мертвый представлял разным людям широкие возможности, открывая перед ними, без преувеличения, исторические перспективы.
Все зиждилось на этой смерти. На одном трупе. Штауффенберг швырнул его к ногам всех этих фельдмаршалов, генералов, подполковников, майоров. Внезапно у него закружилась голова, даже тошнота подкатила к сердцу. Не потому, что убил (скольких?). А просто осознал вдруг, что одним движением — поставив портфель под стол — он осуществил тайные мечты многих и многих людей. Сколько же этих генерал-полковников благодаря ему смогут теперь круто изменить свою судьбу, стать новыми людьми… И вдруг понял, что и сам он уже не тот, каким был вчера или два часа назад. Не обезображенный, одноглазый калека без одной руки, с исковерканной другой, а творец истории.
Он сидел, уставясь прямо перед собой, то есть почти в самое солнце. Но еще пристальнее вглядывался в самого себя. Вглядывался в себя, но не так, как иные, те, кто и крупнейшие исторические события, радостные или трагические, невольно расценивает лишь со своекорыстной точки зрения. Он не набивался на роль исполнителя приговора Истории. Просто, когда выяснилось, что у него больше шансов, он взялся за это без рассуждений, даже не раздумывая.
