Дворец Посейдона | страница 2
— Где? — спросил он вслух и тотчас очнулся, понял, что незаметно задремал.
— Где, где… — ответила жена. — Да здесь же, за нашим огородом, в осоке… — Она, наверно, о чем-то рассказывала.
Так было всегда. Перед самым сном она рассказывала ему о чем-то тихим, ровным голосом. Говорила будто сама с собой, будто повторяла, вспоминала все, что произошло за день.
А он лежал и слушал, и все это походило на сон, такой сон, который не видишь, а слышишь.
— Он стоит, голову под крыло сунул и спит… — рассказывала женщина.
— Угу. — Ему лень было распространяться, что, мол, ты права, журавли так именно и спят, а отозваться надо было, чтоб она не прерывала рассказа.
— Да, — продолжала она, — они так и спят — стоя… — и замолчала.
Он было уже подумал, что она заснула, и тут как раз раздался ее смех. Он удивился, но ничего не сказал, только прикоснулся к ней плечом: чего смеешься?
— Как я, — смеясь, ответила она, — ну совсем как я.
Он улыбнулся: «Ну, опять за свое, чудачка!..»
Это она умела. Весь день крутится по хозяйству — то в огороде, закрыв платком лицо от солнца, то в доме у очага — того и гляди, кожа на щеках от жара полопается, ни минуты без дела не стоит и все-таки найдет какую-нибудь диковинку: то ракушку, то безымянный и безвестный сорняк, хотя тот и притворится, защищаясь, цветком кинзы, то птичье перо, заброшенное на балкон ветром. Возьмет в руки бережно, нежно, уставится в одну точку и улыбается. Улыбается чему-то, мыслям, должно быть, своим, легким, как это перышко, подхваченное ветром.
А он, Уча, в море с утра до ночи.
— Море — вот это да, — говорит Або, — а все остальное враки, выдумка, — и кашляет глухо, надсадно.
Изъеденные морской солью руки старика все время в движении, словно клешни краба. Большие, веснушчатые руки Або, тусклые, погасшие, остановившиеся глаза, словно затканные паучьей сетью, постоянно напоминали Уче о том, что рано или поздно он сам станет таким же, как этот скорчившийся на корме лодки или у мачты сейнера старик, тщательно обглоданный ветрами и солью.
— У меня никого на целом свете, — твердил Або. И если Уча в эту минуту вытягивал сеть, знал заранее — вытянет пустую. «Колдун чертов!» — думал он про себя, не решаясь обидеть старика. — И не надобно мне никого! — продолжал свое Або.
А Цира сидела на балконе и улыбалась. Так улыбалась она в тот день, когда Уча впервые увидел ее на ярмарке. Над ней, словно парашют, колыхался распахнутый красный зонт. А сама она шла в белом платье и белых босоножках. И в этом шуме, скрипе несмазанной карусели, мычанье скотины, выведенной на продажу, она, казалось, ничего не слышала и не видела. Не привлекали ее внимания ни ткани, разложенные на прилавках, ни спелые, растрескавшиеся арбузы, ни музыканты, окруженные большущей толпой, ни доска районных показателей, разрисованная приехавшим из города художником, — на доске этой к неподвижно застывшим на чайных и цитрусовых плантациях фигурам были приклеены овальные фотографии передовиков. И это делало доску похожей на холст фотографа Амберки: просунешь голову в круглое отверстие и потом получишь карточку — всадник в чохе и архалуке на коне, по всем правилам!
