Последняя воля и завещание
Мной овладел дьявол. Я чувствовал, что где-то в глубине моей сущности поселилась чья-то чужая воля. А мое тело – лишь кукла, которой это нечто играет как ему хочется.
Это нечто – воплощение зла. Играет им, как ребенок игрушкой. Что только не делает, чтобы заставить меня содрогаться от ужаса.
Однажды вечером я увидел в своей комнате огромного, размером с теленка, моллюска. Он полз по полу, вытягивая вперед щупальца и оставляя за собой липкий след. Моллюск неуклюже вылез из-под стола и не спеша втянулся в щель между досками.
В другой день, под вечер, в быстро сгущавшихся из-за металлических решеток на окнах сумерках я заметил, что в каждом углу комнаты притаились по две-три ящерицы. Вот какие живые картины демонстрировало мне засевшее внутри меня нечто.
Как-то весной, на рассвете, я проснулся от смертельного, леденящего холода. Сидящий во мне демон хотел заморозить меня. Я слабел, демон нагло забирал мои молодые силы.
Как указывал Цельс[1], чтобы исцелить одержимого дьяволом человека, нужно держать его на хлебе и воде и бить палками.
И как сказано в Евангелии от Марка: «Учитель! Я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли»[2].
Я понял, что еще в детстве в меня вселился демон. Каких только мук я не испытал, пытаясь изгнать его!
В одной книге я прочитал: «В Средние века перед человеком, одержимым бесами, возжигали благовония, обладающие резким запахом. Если с человеком случался припадок, у него выдергивали клок волос, помещали их в бутылку и закупоривали. Считалось, что мучившие несчастного бесы оказывались в ловушке и человек освобождался от них».
Я просил знакомых проделать это со мной, если у меня будет припадок, однако желающих не нашлось. Тогда я попробовал сам, но ничего не получилось. Люди лишь подумали, что я ненормальный. Они списывали являвшиеся мне образы на заурядную эпилепсию.
Те, кто не испытал того, что пережил я, меня не поймут. Мои страдания, не укладываясь в рамки чисто физиологических ощущений, сметали такие психические ограничители, как стыд и честь. В такие минуты я будто падал ниц перед участниками какого-то торжественного обряда, и на меня снисходило восторженное понимание того, что мое существование и все мои чаяния в этом мире суть нечто преходящее, мимолетное.
