Пробовал иногда Мина Омелькович наставить дебошира на путь праведный:
— Что хуторским по храпам даешь — это хорошо, — рассуждал он перед племянником, — еще большие вешай им фонари под глазами, чтоб видели дальше, — а вот куда ты, босяк, из дому исчезаешь? Голь перекатная, красного партизана родственник, а какую линию взял? Неужели и правда с цыганами братаешься? Они же все конокрады!
— Коней и я люблю, — ухмыляется Олекса своей разорванной в драке губой.
— Махно тоже любил, а где он теперь? В Париже буржуям сапоги чистит!
— «Отдай мне Марину, я тебе Полтаву отдам!» — мечтательно выговаривает Олекса крылатую, многими еще в этих краях не забытую фразу, которую во времена гражданской якобы отстучали из штаба Махно генералу Шкуро, когда они грызлись из-за какой-то красавицы-содержанки. — Скажите, дядя, вы хоть раз видели гуляй-польскую его любовь?
— Отвяжись, слышать не хочу об этом бандите да его шлендрах! — злился дядя Мина, по привычке как-то криво выворачивая шею. — Продался капиталу! Гуляй-Поле на Париж променял!
— Я наши левады и на Париж не променяю… И счастье мое где-то здесь ходит с косою не общипанной, как у махновок, — говорил Олекса, прикрываясь от родственника загадочностью своей рваной разбойницкой усмешки, с которой он так и улетучится из села, чтобы лишь со временем всплыть где-нибудь на соколянской или на козельской ярмарке.
Однако, хотя бесстрашием Олекса и покорял нас, мальчишек, хотя мы услужливо и поливали ему воду на руки, когда он под причитания матери смывал с себя свою веселую забияцкую кровь, все же что-то нам подсказывало, что не пара он Надьке, и не только потому, что она красавица и образованна, а должна бы полюбить такого вот забияку, конокрада, босяка, который как следует, наверно, и расписаться не умеет… Нет, просто иным представляется нам тот, кому бы выпало счастье постучаться в Надькино окно и кому она отдала бы свое сердце. Такой незнакомец должен быть бы исключительным, рыцарем из рыцарей, красавцем из красавцев, вот к такому пусть бы она и среди ночи выметнулась из своего степного окна, пусть бы и с распущенной косой бродила с таким по росам своего райского сада или даже в терновщанских левадах по травам валялась, пила его поцелуи под звездами коротких летних ночей…
— Мы тогда, пусть даже интуитивно, чувствовали все же, что она не для него, — бросает Заболотный от руля, и эта давняя история отчего-то начинает нас волновать. — Хотя какую бездну страсти носил в себе этот наш Олекса!
