Иной раз, когда Надька, празднично одетая, с туго заплетенной венком косою, вымытой загодя в канупере да в любистке, приходит в магазин купить спичек или соли, Бубыренчиха, как из-под земли вынырнув, чернорото напустится на ненавистную ей степнячку, начнет ругать да оскорблять во всеуслышание. Сякая-такая бесстыжая, хочешь опоить сына моего колдовским дурманом, вишь, и сейчас надушилась чем-то, разве это любисток, разве это канупер? Сущее приворот-зелье, от него кто угодно с ума сойдет! И чтобы окончательно опозорить Надьку перед людьми, поднимет крик на всю Терновщину, будто бы сама заставала блудницу у себя на леваде, когда та из степи прибегала к молодому Бубыренку на свидание, всю ночь с ним, гологрудая, траву топтала и на сене валялась, бесстыдно светя белым телом при луне, обомлевая возле парубка в своих распутных ласках.
— Да то не она, — пробовали внести ясность мужчины, терновщанские наши правдолюбцы, — скорей всего, озерянская торговка бубликами ваше сено разворошила, когда к батюшке в гости приезжала… И какой с нее спрос: ей все грехи наперед отпущены…
Но Бубыренчиха была глуха ко всем свидетельствам:
— Нет и нет, именно эта вот была! Смеялась же! Я ее узнала, хоть она и дала стрекача, только косою вильнула!
— Да не у одной же Надьки коса, — брали под защиту Винниковну дядьки.
— Защищайте, заступайтесь, соль вам в глаза! — прикрикивала баба и на них. — Все вы ветреных любите…
А она еще вот и смешки строит. Куда ж тебе цаца, никто ее и не тронь, бастрюка нагуляла в городе, а теперь по ночам моему сыну на шею вешается!..
— Зачем мне ваш сын? — отвечала Надька со спокойной, горделивой улыбкой. — А любовь если и была, так не с ним…
— А с кем? — даже шею вытягивала баба.
— Не вам о том знать.
Вроде бабины вопли не больно и донимают Надьку, и все же видно, на душе ей становится нелегко, потому что можно было заметить, как в ее карих даже слезинки дрожат, когда она с пылающим лицом незряче шла через майдан в сторону степи, неприступная ни для кого, и от обиды и нас не узнавая, ее маленьких верных друзей.
— Косы оборву! — грозилась вдогонку Бубыренчиха. — Вздумай только ночью еще на леваду прибежать!..
— Кому нужно, тот сам ко мне прибежит, — слышалось в ответ.
Не оглядываясь, Винниковна удалялась в степь, еще больше выпрямившись, сердито окутанная своею, кажется, и на нас уже простертою гордостью.
Однако не ей, поносящей Надьку, было пошатнуть детские наши представления: мы продолжали верить в то, что и прежде, верили каждому Надькиному слову. Потому что если кому и отдала Винниковна свое сердце, то никак это не мог быть бабин Антидюринг, холостяга и балабол, щеголявший в неизвестно где раздобытых обширнейших галифе, которые служили излюбленной темой для насмешек со стороны наших терновщанских сатириков на их ежевоскресных сидениях у гамазей на майдане. Не мог это быть и Олекса-бандит с разорванной губой, который бродяжит по свету, на целые недели исчезает куда-то из Терновщины, а вернувшись, берется опять за свое, в престольные праздники расквашивает носы хуторским шалопаям, особенно же если кто из них посмеет задеть Надьку неосторожным намеком или хотя бы за глаза неуважительно отзовется о ней. И неважно, что сам Олекса после поединков возвращается в свои глинища тоже изрядно окровавленный, а умоется — и уже веселый, ведь дрался за Надьку, пусть она и не принимает его любви. Да и примет ли когда, сказано же — душа не лежит.
