— Был, да и сплыл, — сказала тетка Василина, когда они остановились под скирдой передохнуть в затишье.
— Точно с родным сыном простилась, — созналась мать Софийки.
— И не говори, — тетка Василина, склоняясь, всхлипнула в рукавицу.
Станционная башня едва брезжила вдали, кирпич строения холодно краснел в лучах закатного солнца.
Софийка сидела на краешке саней близко от женщин и сквозь мысли слышала, как они беседуют между собой, снова о нем, о Заболотном, для них почему-то имеет значение, что родом он где-то из-за Днепра, из-под Козельска, это не так от них и далеко.
— Помнишь, Оксана, как мы, еще до замужества, туда на ярмарки ездили, уже повеселевшим голосом обращалась тетка Василина к Софийкиной матери. Да как остерегали нас матери, чтоб не засматривались на тамошних парубков… Не выходите, мол, девчата, замуж за Днепр, там у них, в Заднепровье, одни разбойники, вертопрахи, а этот, вишь, каким славным оказался…
Потом женщины опять едва не поспорили между собой, поскольку одной из них показалось, что, когда прощались, на глазах у летчика, ей-же-ей, слеза блеснула, а другая уверяла, что это просто от ветра да от мороза…
— Не из тонкослезых он, а впрочем…
А впрочем, порешили обе на том, что ведь и летчики не из железа, сердце же в груди не каменное…
Белым-бело в их степи, до самого окоема лежат разостланные полотна снегов. Ветер из-за скирды поддувает, слышно, как над ухом звенит обмерзшей соломиной… И вдруг тетка Василина, не отводя глаз от заснеженного простора, будто сова, ссутулясь, заскрипела сухим, словно обмороженным голосом:
Забелели снега,
Да забелели, белые…
Это она пела. И подруга ее детства, мать Софийкина, спустя какое-то мгновение хрипловато, как от простуды, и вроде бы нехотя присоединилась к ней. Софийка с горьким щемящим чувством слушала это их скрипящее пение, будто жалобу бескрайним снежным полотнам, этому холодному горизонту, и, вдруг — собравшись с духом, попав в тон, сама подхватила песню во весь голос — звонко и молодо:
Забелели снега,
Ой, да забелели, белые!..
И кажется, во все четыре стороны света не было сейчас такой дали, куда бы не донеслись эти сдруженные горем женские голоса, которые так и били силою страсти, боли, тоски, будто сами собой рождаясь из-под степной одинокой скирды.
