— Любишь свою работу? — спрашиваю Северьяна.
— Смешной вопрос. Не любил бы — разве работал бы? От века мы, поморы, с морем срослись… — Мне кажется, что Северьян наверняка знает волшебное слово и жизнь для него прекрасна, как в сказке…
Ветер бушует за окном, завывает в трубе, а у нас тут тепло и хорошо, и не смолкает ровный, спокойный голос Северьяна:
— Прошлой осенью кит попал сюда. Не знаю, как его на банку занесло, — может, косатки загнали, может, сам ненароком наскочил, но так и остался на мели, не сумел сняться, хоть и прилив был. А потом, когда отлив начался, он почти целиком из воды вылез, издалека был виден, как остров. Там ему и конец настал. Часть мяса колхозники скоту скормили, потом морозы ударили, но еще долго туда медведи пировать ходили.
— А тебе доводилось с медведем встречаться?
— Восемь раз.
— И ничего?
— А что? Человек своим путем, медведь — своим. Я ему поперек дороги не становлюсь, и он мне тоже, — спокойно отвечает Северьян, и в его голосе такая уверенность в истинности «своего пути», что я невольно начинаю думать, будто Северьяну действительно все на свете ясно; видимо, он не знает окольных дорожек, а единственно «свой путь», которым так и пройдет до последнего вздоха. Счастливый человек.
* * *
С самого утра меня охватило странное смятение. Не было никакой конкретной причины для беспокойства, но я ходил сам не свой. Решил пройтись по тайге с ружьем, поохотиться на рябчиков. Я уже был в дверях, но почему-то вернулся, чтобы захватить картечи и жакан, хотя вчера и позавчера ходил по тайге без них, с ружьем, заряженным только птичьей дробью.
Кажется, вся земля окутана изморосью. Мелкие пылинки дождя висят в воздухе, садятся на мшистые деревья, порыжелую траву, и лес похож на гигантскую, пропитанную влагой губку.
Я двинулся по песчаной тропинке к озеру, откуда мы иногда брали воду, если ветер с моря даже во время отлива гнал в реку соленую воду. Умылся холодной пресной водой, и вроде легче стало.
Я долго шел по песчаной тропке, прислушиваясь к звукам леса, останавливаясь, провожая глазами вспугнутую птицу. Я крался, как зверь, но было такое чувство, будто не я подглядываю жизнь тайги, а кто-то сам подглядывает за мной. И чем глубже забирался я в тайгу, тем сильнее становилось это неприятное ощущение. Бывает так: где-либо в людской толчее почуешь чей-то взгляд, обернешься — так и есть, на тебя уставились знакомые или, напротив, незнакомые глаза. Однако здесь, в глухой тайге, не было и не могло быть человека. И все же я, как никогда прежде, ощущал чей-то преследующий взгляд, и от этого моя тревога росла, я уже не мог спокойно наблюдать природу, не волновали меня и рябчики. Охотникам, которые по неделям скитаются в бескрайних лесах, вдали от человеческого жилья, хорошо знакомо это чувство.
