. Разработанная в 60-е годы, эта концепция с тех пор не получила эмпирического подтверждения. Спад в мировой экономике в 70-е годы подорвал экономическое регулирование государства в основных капиталистических странах, не породив при этом кризиса легитимизации рыночной системы как таковой. До сих пор результат был прямо противоположен тому, которого ожидал Хабермас: 12 млн. безработных только в США и Великобритании, руководимые, однако, правительствами крайних правых с Рейганом и Тэтчер во главе. Эта неудача, возможно временная, в какой-то степени может считаться менее серьезной, чем полное отсутствие в теории Хабермаса какого-либо коллективного агента движущей силы для превращения делегитимизации существующего социального порядка, и шагом вперед по пути к новой легитимизации социалистического порядка. На почве самой практической политики снова возникает проблема структуры и субъекта в своей самой острой форме.
Хабермас не дает ответа на этот вопрос, как можно было ожидать в связи с общей предрасположенностью его социальной теории к модели коммуникации. Однако — и в этом, несмотря на сходную ограниченность общей для них языковой модели, заключается решительное отличие теории Хабермаса от структурализма — что поражает, так это последовательность и приверженность Хабермаса своему собственному варианту социализма во франкфуртском стиле, без колебаний или разворотов на 180 градусов, в течение более чем 25 лет. Эта приверженность никогда не носила революционного характера и не могла приветствовать потрясения 1968 г., но она и не была подавлена последствиями этого года. В то время как многие представители французской интеллигенции совершили к концу десятилетия переход от анархизма или маоизма к антикоммунизму в духе «холодной войны», Хабермас занимал твердую позицию противника репрессивных чисток, «запрета на профессию». Он утверждал собственную форму верности наследию Маркса тем, что намеренно шел против официальных потуг искоренить это наследие из государственного порядка как подрывное. Это расхождение, необъяснимое с точки зрения логики самого преувеличения роли языка, отсылает нас к политической истории, только в рамках которой оно и становится понятным.
Позвольте же мне сейчас, когда все нити наконец сходятся в одном месте, подвести итоги. Я начал со сравнения предсказаний, которые я делал о будущем марксизма как критической теории в начале 70-х годов, с его реальным развитием с тех пор. Я утверждал, что итоговый баланс довольно точно соответствовал нескольким предугаданным мной направлениям. Прежде всего, марксизм совершил неожиданный поворот к конкретному и получил распространение в англоязычных странах, что вместе взятое, очевидно, доказывало возрождение его интеллектуальной жизнеспособности и международного интереса к нему. В то же время, однако, общий отчет страдал двумя серьезными недостатками. Один касался животрепещущей проблемы внутри того исторического материализма, который пришел на смену преимущественно философского плана западному марксизму, что не привело к возникновению какого-либо истинно стратегического дискурса. Другой носил географический характер: внезапный упадок доверия и морального духа в зоне романской культуры, где марксизм был сильнее всего развит в послевоенный период. Каковы же причины этого регионального кризиса марксизма в Южной Европе? Превосходящие силы структурализма, который на первый взгляд казался бесспорным ответом, на практике оказался недееспособным. Пестрый политический послужной список структурализма подчеркивал его зависимость от внешних событий, которые он не мог теоретически обосновать. В Западной Германии, не видевшей ни качественного роста марксистской культуры англо-американского типа, ни стремительного отступления франко-итальянского типа, а скорее видевшей укрепление позиций традиционно сильной формы производства, Хабермас пытался реконструировать исторический материализм, используя в переработанном виде очень сходные со структурализмом мотивы, сосуществующие, однако, с совершенно иной политической позицией. Для того чтобы понять всю интеллектуальную модель в целом, по всем трем зонам, необходимо обратиться к более обширной области внешней истории, которой марксизм, пытаясь объяснить собственное развитие, всегда принципиально придавал первичность.
