В тот день, 9 января 1937 года, стояла холодная погода, и камеру хранения, где я ожидала поезда возле своих чемоданов, продувал резкий ветер. Приехав слишком рано, я тщетно искала укрытие. Архитекторы, странным образом попытавшиеся расширить вокзал, не увеличивая размера занимаемой им площади, жестоко обошлись с пассажирами двух первых классов, некогда вольготно располагавшихся на зеленых плюшевых диванах, в нишах, окружавших просторный зал и надежно защищенных от сквозняков. Авторы проекта, одержимые идеей расширить большой зал при входе, перенесли помещение для завсегдатаев низших классов на территорию более состоятельной публики. В этот поздний час, когда отбывают лишь экспрессы и поезда международного назначения, здесь редко можно встретить пассажиров-пролетариев. Сегодня же я увидела, что они смешались с густой толпой горемык, избравших вокзал в качестве пристанища, чтобы провести в тепле суровую морозную ночь. Несчастные спали сидя, прижавшись друг к другу, и храпели. Несвежее дыхание, вырывавшееся из этих ртов, затхлые, усиленные жарой запахи, исходившие от этих немытых тел и грязных лохмотьев, способны были вызвать удушье. Отсюда через застекленную дверь можно было пройти в довольно тесный буфет, служивший также залом ожидания обладателям билетов первого и второго классов. Там ели и главным образом пили. Резкий запах пива вперемешку с ароматами колбас, зловонным дымом толстых сигар и трубок, набитых крепким бельгийским табаком, оскорблял мое обоняние не меньше смрада, исходящего от толпы, сбившейся в кучу по другую сторону стены, и тесное соседство еды с пустыми желудками раздражало меня... Оставалось только терпеливо ждать в неуютной камере хранения. — Состав еще не подали, — неизменно отвечали мне служащие, которых я спрашивала время от времени о поезде. Наконец, на десятый или двенадцатый раз, один из них сообщил: — Северный экспресс только что прибыл на вокзал. Носильщик толкал по платформе тележку, нагруженную вещами. За ним следовали двое пассажиров в шубах. Я подала ему знак: «Когда вы закончите...» — и указала рукой на свои чемоданы. Мужчина позвал одного из своих собратьев-носильщиков. — Северный экспресс? Спальные вагоны? — лаконично осведомился тот. -Да. Перроны были почти безлюдными, часть фонарей не горела. Только тяжелое дыхание нескольких паровозов нарушало ночную тишину. — Пятнадцатое и шестнадцатое купе, — сказала я проводнику. Он взглянул на билеты, которые я ему протягивала, и открыл двери. Ионгден помог служащему и носильщику разместить мои вещи и, когда дело было сделано, объявил: — Я сразу же лягу спать, я устал. Всё ли, что может потребоваться вам ночью, у вас под рукой?.. Вам ничего не нужно?.. — Нет, ничего... Скажи, ты веришь, что мы едем в Китай? — Я не знаю... Это как сон... Смежная дверь между двумя купе захлопнулась с коротким сухим щелчком. Мой сын* отправился спать. Я же не могла сомкнуть глаз. Машинально приподняв занавески, посмотрела в окно, а затем села на полку и замерла, ни о чем не думая. Не дожидаясь свистка, среди полного безмолвия, поезд медленно, украдкой выскользнул из-под крыши большого зала — это напоминало бегство. Последний вокзальный фонарь остался позади, и мы окунулись в густой мрак. Вокруг царила безлунная и беззвездная ночь с хмурым небом. Лишь тусклый свет островков снега, рассеянных по полям, да блеск крыш невидимых домов пробивался в темноте. Похоже, я задремала, не отдавая себе в этом отчета; внезапно я поняла, что поезд остановился. Я вышла в коридор и, увидев проводника, спросила: — Это Лёвен? — Это Льеж, — ответил он. Уже! Я не заметила, что мы так долго находились в пути. Поезд снова отправляется бесшумно, как призрак. Мне кажется, что мы едем по ватному покрытию, которое смягчает толчки и поглощает звуки и свет. Слово, произнесенное Ионгденом, в точности соответствует моим ощущениям. Мне тоже чудится, что я вижу сон. У реальности более резкие очертания, она основательна и притягивает к себе внимание воспринимающих ее органов чувств, а сейчас все окружающее меня кажется лишенным плоти, сотканным из прозрачных зыбких форм, наслаивающихся друг на друга и сливающихся воедино, а моя фигура витает посреди этой фантасмагории по прихоти неведомых сил либо какой-то непостижимой воли. Вероятно, это следствие усталости; приготовления к путешествию причинили мне немало хлопот. Да и усталость ли это?.. Тайное предупреждение... пугающие предзнаменования, мерещившиеся мне перед отъездом?.. Пора спать — ничто так не укрепляет нервы, как хороший сон. Я раздеваюсь, натягиваю теплую пижаму из темно-синего сукна, сворачиваю одеяла и простыни, выданные нам в спальных вагонах, стелю вместо них свое постельное белье и ложусь. Мне всегда крайне претило спать под чужими одеялами, которыми укрывались другие люди. Что касается пижамы, это традиционное ночное одеяние внушает мне отвращение, но мания предусмотрительности заставляет меня не забывать о возможных происшествиях, вечно подстерегающих нас на железной дороге или на воде, внушая желание быть прилично и удобно одетой, в том случае, если обстоятельства вынудят меня внезапно встать с постели и показаться на людях. Ночь прошла благополучно, без каких-либо происшествий. Без происшествий, но не без сюрпризов. Я спала крепким сном, как вдруг меня * Тем, кто читал мои предыдущие книги, известно, что лама Ионгден — мой приемный сын, с юных лет сопровождающий меня во всех странствиях. разбудил стук, раздававшийся снаружи. Вслед за этим дверь распахнулась, и в дверном проеме показался Лоэнгрин3. Его величественная фигура излучала сияние на фоне узкого, слабо освещенного коридора. Свет исходил от золотистых волос незнакомца, от глаз цвета летнего неба, от бледного лица и ослепительной улыбки. Что за странный сон? Мне было жарко в пижаме, и я скинула с себя одеяло. Улыбка Лоэнг- рина стала еще более широкой и пленительной. Молодой человек заговорил по-немецки, и язык этот гармонировал с его обликом. И тут я заметила, что прекрасный незнакомец облачен в мундир светло-зеленого цвета с золотыми галунами. Прощайте, мечты и поэзия! Чудесное видение неожиданно превратилось в незначительного мелкого полицейского чина или таможенного чиновника, желавшего знать размер суммы, которую я везла с собой. Проводник спального вагона уже дал мне заполнить бланк декларации, а также взял наши с сыном паспорта, заверив, что достаточно будет предъявить их на границе, и нас не потревожат ночью, так как мы собираемся проехать через Германию, не выходя из поезда. Несмотря на это, мне пришлось показать документы. Лже-Лоэнгрин вписал сумму наличности в мой паспорт, вежливо откланялся и ушел. Прошлой зимой, во время поездки с публичными лекциями по Центральной Европе, подобная комедия разыгрывалась снова и снова на границе каждой страны, через которую мы проезжали: Германии, Чехословакии, Австрии или Венгрии. Я заранее обзаводилась необходимыми дорожными документами и держала в бумажнике купюру достоинством в 250 французских франков для того, чтобы избежать каких-либо объяснений с людьми, языком которых не владела. Эту банкноту я предъявляла по первому требованию, и служащие, производившие досмотр, неизменно вписывали эту сумму в мой паспорт либо выдавали мне при въезде в каждую страну бумагу, подтверждающую сей факт, что позволяло мне вывозить ту же купюру при повторном пересечении границы. Деньги на текущие расходы я брала из полученных гонораров. Мои заработки переводились во Францию через банки с ведома соответствующих властей, но бравые полицейские на приграничных вокзалах, естественно, ничего об этом не знали, и ни один из них ни разу не поинтересовался, на какие средства я жила, разъезжая из страны в страну с этой ничтожной, но всегда остававшейся неизменной суммой. Я снова ложусь и просыпаюсь уже после восхода солнца. Поезд стоит на какой-то станции. Где мы находимся? На вокзальной вывеске надпись: «Фридрихштрассе»4. Мы в Берлине. По перрону ходят немногочисленные пассажиры. Стоит пасмурная погода, моросит дождь, за решетчатой оградой тянутся пустынные улицы с мокрой мостовой. Еще рано, и в такой холод жители Берлина благоразумно не спешат вылезать из постелей. Меня мучит тоска. Недалеко от Берлина, в маленьком городке под названием Анхальт, окутанном таким же беспросветным туманом, живет моя лучшая подруга. Она родилась и выросла в семье бельгийских швейцарцев, а затем вышла замуж за немца. Я вспоминаю нашу дружбу в Брюсселе и мечты о приключениях, которыми мы бредили в шестнадцать лет. Фантазии моей подруги сбылись, когда она отправилась со своим мужем в Индию. Она побывала у границы волшебной страны, где высятся Гималайские горы, но лишь однажды. Затем судьба открыла грустную страницу в книге ее жизни, но у нее остались незабываемые воспоминания и сожаления о лучезарном Востоке и былой радости. Мне же, к кому по-прежнему благоволили духи-покровигели странствий, кому они позволяли снова и снова возвращаться в чарующую Азию, страстно хотелось обнять подругу своей юности... Как знать, представится ли еще когда-нибудь такая возможность? Однако обстоятельства препятствовали осуществлению моих желаний. Важные причины заставляли меня спешить в Пекин, где меня уже ждали. Другие, не менее убедительные доводы говорили, что нельзя задерживаться здесь на несколько дней... Что за дурацкое, нелепое благоразумие! Я поступила бы действительно мудро, если бы выгрузила из вагона свои чемоданы и пересела в другой поезд. Он привез бы меня в унылый, невзрачный городок, окруженный до самого горизонта зловонными полями, засеянными репой. И я могла бы от души расцеловать милую затворницу... Но разве кто-нибудь мог бы назвать меня свободной! Я связана всевозможными причинами, мотивами и соображениями, продиктованными привычным образом мыслей, доставшимся мне в наследство от предков либо навязанным окружением. Бесконечные «другие» распоряжаются моим «я», руководят действиями, сдерживают порывы и не дают покинуть вагон, приковывая к полке купе. Поезд снова трогается медленно и плавно, как осторожный зверь, с насмешливой и неизбежной покорностью орудия, влекомого неодолимой силой.
