Власти решили начать борьбу с героином, ввозившимся японскими наркоторговцами и их китайскими сообщниками. Закон предусматривал для нарушителей весьма суровое наказание, но, как водится на Востоке, да зачастую и в других местах, от крутых мер страдали только мелкие сошки, не имевшие влиятельных покровителей. Согласно этому неумолимому положению человека, уличенного в употреблении героина, помещали в больницу и подвергали принудительному лечению. Если после освобождения он брался за старое, его вторично заключали под стражу и снова лечили. На третий раз наркомана расстреливали. Таким образом, к смертной казни нередко приговаривали несчастных, виновных лишь в том, что они пытались с помощью наркотиков облегчить свою тяжелую долю и обеспечить себе несколько часов забытья или попросту стремились за счет мимолетного перевозбуждения побыстрее справиться с работой. Всякая смертная казнь отвратительна. Я уже писала об этом*. Вину самого презренного из негодяев смягчает хотя бы то, что, совершая преступление, он подвергает свою жизнь смертельной опасности**. Но те, кто обрекает его на смерть, ничем не рискуют. В отличие от убийцы, наделенного отвагой, какой бы грубой и гнусной она ни была, эти люди лишены всякого мужества, способного оправдать их поступок. Сколько поборников справедливости, пуская в ход красноречие и театральные жесты, требуют высшей меры для обвиняемого в наручниках и под охраной жандармов! Разве посмели бы они, оказавшись один на один с преступником, не скованным в своих движениях, упрекать его за содеянное и с тем же пылом призывать искупить свою вину?! * См.: David-Neel A. Le Bouddhisme, ses Doctrines et ses Methodes. P.: Plon, [s. d.]. ** Или опасности пожизненного заключения в тех странах, где смертная казнь отменена. В Пекине же речь шла не о преступниках, а о жертвах наркодельцов, обогащавшихся за счет своего бизнеса и не подвергавшихся никаким взысканиям. Казнь этих несчастных происходила тихо, без всякой помпы — их просто-напросто убивали. Солдат стрелял в осужденного из винтовки. Если неумелый палач не убивал его с первого раза, то он стрелял снова и снова, пока не наступала смерть. Некоторых мелких преступников порой задерживали, но чаще всего они отделывались штрафами либо некоторое время сидели в тюрьме. В Пекине шепотом называли имена высокопоставленных чиновников, наживавшихся не только на сбыте опиума, по-прежнему почти повсеместно разрешенного в Китае, но и на торговле запрещенными законом наркотиками. Основными поставщиками последних были японцы. Как и в случае с опиумом, они собирались заставить китайцев покупать эту отраву, прокладывая себе путь в их страну с помощью орудий и пушек. Японцы, как я слышала, хотели деморализовать китайцев, чтобы без особых усилий захватить их страну и использовать ее в своих целях. Жители Страны восходящего солнца стремились не только к наживе: героин, более вредный для здоровья, чем обычная трубка с опиумом, был для них одним из видов оружия. Еще поговаривали, что Пекин продали Японии китайские чиновники. Большинство из них, дескать, обхаживают японцев в расчете на грядущий раздел страны и образование Северного Китая, независимого от нанкинского правительства, где они заправляли бы под властью японцев. Чиновников якобы смущают некоторые весьма безобидные изменения, внесенные правительством Нанкина в китайскую правовую систему, они опасаются, что за ними могут последовать другие реформы, грозящие их власти и... барышам. Они полагают, что им будет легче договориться с японцами, подкупившими изрядное количество должностных лиц. В Пекине открыли большую японскую школу с преподаванием японского языка. Это еще один способ подготовки почвы для вторжения. Между тем, пока одни китайцы продолжали пустословить, другие строили хитроумные планы, чтобы ухватить кусок пирога получше; множество глупых простолюдинов собирались у военного плаца, прилегавшего к японской дипломатической миссии, и благодушно глазели на японских солдат, упражнявшихся с автоматами под флагом с изображением солнца цвета крови. Очевидно, некоторым людям непостижимым образом предначертан определенный путь, и, как бы они ни старались, сознательно или безотчетно, с него сойти, судьба постоянно возвращает их обратно. Это относится и к моим тибетским странствиям. Вернувшись на Восток в 1911 году, я намеревалась снова задержаться в Индии и посетить Бирму, рассчитывая, что моя поездка будет продолжаться примерно полтора года. Однако я прожила в Азии четырнадцать лет, проведя большую часть этого срока на тибетской территории, где и не думала оказаться. Вновь уехав из Франции в 1936 году, я собиралась главным образом заняться исследованиями древнего даосизма. Между тем, по странному стечению обстоятельств, уже в первые недели пребывания в Пекине я познакомилась с несколькими тибетскими ламами, временно находившимися в Китае. В Пекине также жил один человек, являвшийся доверенным лицом таши-ламы;*4 именно он помог ему бежать из Тибета. Я встречалась с ним в Шигацзе, во дворце таши-ламы, двадцатью годами раньше. И вот я снова оказалась в тибетской среде. И все же я не предполагала тогда, что из-за войны, которая разразится в Китае, мне придется вернуться в Тибет; поэтому я старалась как можно плодотворнее использовать это общение. Среди лам, обитавших в Пекине, был один геше5 родом из Батана, расположенного в области Кам6. На протяжении четверти века он изучал тибетскую духовную литературу в большом монастыре Дрепунге7, неподалеку от Лхасы, и одним из первых получил ученую степень «геше», примерно соответствующую степени доктора философии в западных странах.^ Мы — геше, Ионгден и я — договорились собираться трижды в неделю, чтобы читать тибетские тексты и обсуждать их значение. То были дивные занятия! Ученые диспугы сопровождаются в Тибете множеством традиционных восклицаний и движений, придающих этим спорам, когда они становятся особенно горячими, сходство с балетом. Соперники поочередно подходят друг к другу и отходят назад, топают ногами и хлопают в ладоши, засучивают рукава своей монашеской тоги, подобно нашим адвокатам, когда они принимаются за дело, а также рисуются с неподражаемым величием. Мой «геше» и некоторые из его собратьев, присоединившихся к нам один за другим, привыкли прибегать к подобной гимнастике, когда они начинали обмениваться вопросами, ответами и доводами, используемыми в буддийских университетах. Комната, где я принимала своих гостей, вскоре становилась слишком тесной для их размашистых движений, и, разбушевавшись, с криками, переходящими в рев, они выплескивали свои познания на веранду, а оттуда во двор. Мои очень образованные друзья были крепкого сложения, высокого роста, со смуглыми лицами и блестящими черными глазами. Их облик не вызывал доверия, а скорее внушал страх. Шум, который они поднимали, возбуждал любопытство моих соседей. Над стенами, окружавшими двор, появлялись головы, но, завидев невообразимый танец верзил, тотчас же исчезали. Полицейский, стоявший на посту в конце улицы, также забеспокоился, часто наблюдая, как ко мне приходят невозмутимые великаны в темно-красных тогах. Чтобы выяснить, кто эти подозрительные люди, ко мне были спешно посланы сыщики. В ту пору Китай уже был охвачен манией подозрительности. Столкнувшись на пороге с * Таши- или панчен-ламы, умершего в Джекундо в ноябре 1937 г. решительным отпором в виде слов: «Я не понимаю китайского языка», полицейские перекинулись на владельца моего дома, жившего по соседству. Этот человек преподавал геологию в университете и учился за границей. Он сообщил сыщикам, что его квартирантка, жившая в Тибете, общалась с тибетцами и запросто принимала их у себя. Объяснение было правдоподобным, но почему эти визиты заканчивались столь чудовищно шумными забавами? Почтенный профессор ничего не знал, и я не сочла нужным ставить его в известность. В конце концов, его перестали допрашивать, но в течение всего времени, пока я жила здесь, полицейский дежурил у моей двери. Я уехала из Пекина в конце июня, примерно через пять месяцев после приезда. У меня уже давно зрело желание провести лето в окрестностях Утай- шаня, одной из священных китайских гор, куда я не смогла попасть во время предыдущих путешествий в силу обстоятельств. Утайшань8 (пятиглавая гора, по-тибетски: Риво-цзе-нга) привлекала меня из-за одного божества с неоднозначной природой, которому испо- кон веков поклоняются множество паломников, некоторые из которых приходят сюда из отдаленных уголков Тибета и Монголии. Западные ученые-востоковеды знают его под санскритским именем Манджушри9, а тибетцы называют его Джампалянг. В апокрифических сутрах маха- янистского толка он фигурирует как ученик Будды; в непальских преданиях это генерал китайского происхождения, а тибетцы всегда смотрели на китайских императоров как на его воплощенных преемников. Манджушри также является покровителем ученых, этаким божеством науки и красноречия. Он играет в северном буддизме такую же роль, как богиня Сарасвати10 в индуизме. Между тем Манджушри-Джампалянг считается бодхисаттвой, то есть существом, почти достигшим полного духовного просветления будд и, следовательно, стоящим выше любого божества. Итак, я собиралась отправиться к Джампалянгу, к нему домой, чтобы выяснить, в каком качестве он выступает в местных легендах и древних летописях, сохранившихся в окрестных монастырях. Кроме того, после паломничества в Утайшань, приблизительно в сентябре, я намеревалась заглянуть в северную часть Шаньси, а оттуда поехать в Монголию. Из Пекина к горам Утайшань ведут несколько дорог. Та, что проходит через Датун, была самой живописной и потому привлекала меня больше других, но у меня имелись рекомендательные письма к губернатору Шаньси, маршалу Янь Сишаню11 и другим большим начальникам, жившим в Тайюане. Министр12 по делам Монголии и Тибета поручил им обеспечить меня жильем в одном из монастырей, расположенных в окрестностях Утайшаня. Мне следовало с ними встретиться, и, кроме того, я хотела узнать их мнение о маршруте моих странствий по Шаньси, намеченных на осень будущего года. Поэтому я решила сесть на скорый поезд в Ханькоу, следующий до Шицзячжуана, откуда по узкоколейной железной дороге можно добраться до Тайюаня. Поезд отправлялся в шесть часов утра. Приехав на вокзал задолго до назначенного часа, я увидела множество толпившихся там людей. Старые здания недавно снесли, освобождая место для новых построек, и вся территория вокзала была превращена в строительную площадку. Для пассажиров оставили лишь крошечный пятачок, который был завален грудами багажа. Раздобыв билеты после долгого ожидания, Ионгден хотел направить носильщиков и двух наших слуг к весам, где служащий взвешивал тюки и оформлял квитанции. Но когда подошла очередь моего сына, ему разъяснили, что все наши чемоданы и ящики должны быть открыты, а их содержимое проверено, прежде чем нам будет дозволено отправить их из Пекина. Мне ничего не было известно об этой новой административной мере, направленной, как мне впоследствии сказали, против незаконного оборота опиума и подобных наркотиков. Данное распоряжение показалось мне слишком унизительным, и я отказалась распаковывать чемоданы и выкладывать свою одежду, белье и постельные принадлежности прямо на землю (скамеек там не было), посреди вороха грязного тряпья и прочих отвратительных предметов, которые досмотрщики вытаскивали из тюков сотен горемык и сваливали в кучу на платформе. Кроме того, белые люди привыкли на Востоке к почтительному, особенно учтивому отношению, и я не являлась исключением из этого правила. Во многих случаях подобная обходительность вполне оправданна. Ни один иностранец не станет роптать, окажись он в окружении благовоспитанных и чистых, как он, китайцев, но, естественно, ему, воспитанному западной цивилизацией, претит соприкосновение с дурно пахнущими, вшивыми обитателями Востока.
