Вот.
А комнатка эта такая славная, вся деревянная. И шурупы в стенах сверкают. Две кровати, стол маленький посередке, потолок желтый. Тепло. И пахнет чистотой, как в больнице.
А на кровати другой лежит кто-то. В форме. К стене отвернулся.
Я руки из-под одеяла выпростала, приподнялась. И вижу — я в одном исподнем. А грудь перевязана бинтами.
Тут я только сразу все и вспомнила. А до этого словно вообще память отшибло: кто я, где я — ничего не понимала: везут и везут.
Поглядела: на столе лежит коробка железная. И книга.
Я занавеску приподняла: лес, лес и лес. Только деревья мелькают.
Села я, ноги свесила. Глянула вниз — сапог моих яловых нет. И одежды нигде нет. Свесила я голову вниз, гляжу по углам. Тут в горле запершило. И закашлялась. И сразу в грудь больно отдало.
Застонала я, за грудь взялась.
Тут, этот, который дремал, вскочил — и ко мне. Тот самый немец, что кувалды ледяные подносил. Засуетился, обнял меня за плечи, забормотал:
— Руэ, ганц руэ, швестерхен…
Уложил на кровать, одеялом покрыл. Вскочил, ворот застегнул, китель одернул, дверь отпер и выбежал. И дверь закрыл. И едва я что-то подумать успела, как входит главный немец.
Все такой же — высокий, белобрысый. Но уже не в черном. А в халате синем.
Сел ко мне на кровать. Улыбнулся. Взял мою руку. К губам своим поднес. И поцеловал.
Потом снял свой халат. А под халатом у него рубаха и штаны. Он рубаху снял. Тело белое такое. И начал штаны снимать. А я отвернулась.
Думаю: вот сейчас и сделает меня бабой. И как-то лежу, слышу, как его брюки шуршат, а мне совсем и не страшно. Лежу как бесчувственная. А чего мне? Такое пережила в той роще, теперь уж все равно.
Он разделся. Одеяло с меня скинул и стал исподницу с меня снимать.
Я лежу, в стену гляжу, на шурупы новые.
Раздел меня догола. А потом лег рядом. Погладил по голове меня. И стал к себе поворачивать. Я глаза закрыла.
Он меня тихонько повернул к себе, руками длинными своими оплел. И прижался ко мне ко всей. И грудью к моей груди прижался.
И все! Лежит, и все. Я думаю — это у них так, у немцев, с девками по-осторожному делают, сперва успокоют, а потом уж — раз! У нас-то в деревне — сразу, мне рассказывали.
Лежу. И вдруг я вся как бы передернулась, как от молнии. И сердце опять зашевелилось. Как зверушка. И сперва беспокойно так стало, непонятно все, будто меня подвесили, как окорок в погребе. А потом так хорошо стало. И я будто по речке поплыла. Понесло, понесло, как на волне. И я его сердце вдруг почувствовала, как и свое.
