Но вот с тихим гудением поднялась клеть, и у выхода забелели халаты санитаров.
О, эти долгие минуты последнего ожидания, когда все самое страшное становится пугающе близким, вот-вот обрушится на тебя!.. Когда предчувствие горя и надежда сливаются в единый трепет… Когда ты еще не можешь разглядеть в очертаниях тела и закинутого лица дорогие или чужие черты… Долгие минуты последнего ожидания перед тем, как ты узнаешь, тебе ли выпало самое страшное горе, и, может быть, если не тебе, — обрадованно кинешься навстречу своему любимому и все равно не сможешь радоваться, потому что горе рядом, и кто-то уже забился в рыданиях, и на лице дорогого тебе человека лежит та же печать потрясения, как и у всех, кто был там.
И вот уже вынесены из клети носилки. Кто? Чей?
Сотни глаз впились в лицо того, кто лежал на них. А затем толпа зашевелилась и расступилась, пропуская вперед ту, которой всего нужнее. И женщина в голубом платочке одна пробежала по двору и без крика склонилась над черным от угольной пыли лицом, подрагивающим в такт покачиванию носилок. Глаза раненого приоткрылись, черные губы раздвинулись, силясь что-то сказать. Женщина всхлипнула, положила руку на черный лоб и пошла рядом, плача от боли и от радости: жив! И вся толпа перевела дыхание: жив.
Вторые носилки.
Кузьма Иванович шел сбоку. Весь в угле и в поту, он тяжело, неотступно шел сбоку, стиснув губы и глядя прямо перед собой. Иногда он спотыкался на неровностях двора, выправлял шаг и снова шел в ногу с санитарами, глядя прямо перед собой.
Его губы дрогнули, когда он увидел жену, дрогнули и снова окаменели.
Кузьминишна на цыпочках пробежала по двору, беззвучно вскрикнула и упала на неподвижное тело того, кто был ее сыном.
Санитары опустили носилки. Кузьминишна быстрыми руками огладила голову, лицо, плечи сына и припала к холодеющему телу.
— Ксюша!.. Ксюша!.. Ксюша! — звал Кузьма Иванович.
Палька стоял рядом и не отрываясь смотрел на искаженное судорогой, окровавленное лицо друга. На секунду в памяти возникли две слившиеся фигуры у калитки, блаженное лицо живого, счастливого Вовки, его робкий ответ: «Выходит… А что?»
— Мамо, мамочка! — плача, повторяла Люба.
Кузьминишна оттолкнула дочь, оттолкнула мужа и врача. Ее руки оторвались от перекладин, расправили и пригладили спекшиеся от крови волосы, платком отерли уголь и кровь со лба и щек сына.
— Берите носилки, — приказал санитарам врач.
Ничего не слыша, Кузьминишна все гладила, оправляла, прибирала родное бездыханное тело. Кузьма Иванович отвернулся, засопел носом, смежил веки. По черному лицу покатились слезы, оставляя белые бороздки.
