— Знаю, такой прилизанный…
— Чего? — старушка вроде бы не поняла.
— Говорю, прилизанный такой.
— А отчего… прилизанный уж сразу…
— Эмиль так прозвал его — за то, что он причесывается гладко и весь как обсосанный.
— Это верно. — На губах старушки промелькнула улыбка. — А у Миланы все при ней. И тело такое, что просто загляденье.
— И вы смотрите, какое у девчонок тело?
— Смотрю ли? — Старушку задел мой вопрос. — Как же не смотреть! И на меня смотрели.
— А вы-то почему смотрите, бабуля?
— Смотрю, легко ли рожать будет…
— Что же, это по девушке видно?
— Само собой, конечно, видно.
— А по чему?
— Если бедра широкие — значит, легко.
— А Нора?
— Милана-то? Нет, этой легко не будет. Здорова девка, а бока узкие.
По ночам мы размышляли о Норе. Нора, Милана… Бабуля наша занятная — рассказывает о Милане, а у самой на уме Нора. А когда говоришь ей про Нору, она думает о Милане. Рассуждения Нончи остроумием не блистали, но терпеть их можно было. Зато Эмиль не мог вырваться из плена немыслимых идей. Последнее время он даже начал избегать старушку — мы это связали с Норой, — он утверждал, что ему неприятно ее морщинистое лицо и всевидящие глаза. Она боится весны, слыхали, ребята, она боится весны! Несколько раз говорила уже, что весна — плохое время года (а почему, спрашивается?), весной, мол, больше всего умирает стариков, они не любят зеленого цвета, да и солнце старым людям вредит.
В день Нориной свадьбы мы сидели в костеле. На дворе жара, последние дни жатвы. Утомительная тишина давила на нас камнем и истощала наше терпение, мы ждали, как поведет себя Эмиль. Ясно было одно: если он разобьет бутылку об пол, нам придется покинуть костел и не показываться на глаза старушке, а Нора будет опозорена. Но мы не посмели перечить Эмилю. Бедный неприкаянный Эмиль должен был сам решить, как поступать.
Позже, когда мы допивали уцелевшую сливовицу, кто-то тихонько постучал в окно.
— Я не верю в духов, — сказал Нончи. — Но не удивлюсь, если сейчас к нам ввалится некто в белом одеянии.
— Приготовь приветственный спич, — криво усмехнулся Эмиль, — я иду открывать.
Отворив дверь, он проглотил язык. Сегодня я уж не скажу — от страха или от радости. Широкая улыбка на Норином лице, ужас — в глазах Эмиля.
— В деревне о вас говорят, что вы хорошо работаете, — произнесла она, входя, — но я-то знаю, что вы приехали из-за меня…
— Ты малость опоздала, — сказал Эмиль. — Мы только что допили.
— То-то я смотрю, вы вроде не в себе. — Нора изучающе оглядела нас.
