Пассажиры занялись кто чем — одни взялись за газеты, другие закурили, кто-то задремал, там и сям разговаривали, а четверо молодых парней пустили по кругу початую бутылку вина.
Митух и Габорова почти все время смотрели на землю далеко внизу. Митух изредка бросал взгляд на пышный рыжий мех Гизелиной лисьей шубы. Он с нетерпением ждал минуты, когда покинет самолет и отправится на свое совещание геологов. Он жаждал избавиться от Гизелы Габоровой, век бы ее не видеть и не встречать. Гизела Габорова спиной ощущала гнетущее присутствие Митуха, соображала, как бы заговорить с ним в Братиславе или в Праге, — интересно, что он ей скажет, надеялась по первым его словам угадать, что он о ней думает. Ей и самой еще было не ясно почему, но именно его первые слова возбуждали ее любопытство. Она думала, что они помогут ей, как помогает тонущему течение, выталкивая на берег…
В самолете слышалось приглушенное, но неприятное дребезжание.
Прочь от нее! — решил Митух, чувствуя в Гизеле Габоровой какую-то опасность для себя, для своей интересной работы, жены, детей и всего, что составляло его жизнь. Не видеть ее, не слышать!
Мне необходимо поговорить с ним! Гизела решила подойти к Митуху и завести разговор. Мне надо. Он летит то ли в Братиславу, то ли в Прагу, лучше бы в Прагу. Вот он, вот она — с тех пор прошло целых семь лет…
Первая среда апреля сорок пятого года прошла в Молчанах тихо и спокойно, хотя с юга, со стороны Рачан, Адамовцев, Боровцев и Млынской, доносилась непрерывная канонада, громче обычного. Тихо и мирно простирались вокруг Молчан поля, изрезанные круглыми, дугообразными и прямоугольными окопами, светящимися водой и жижей на дне и безмолвно смотрящими в предвечернее небо; поля, изрытые солдатскими ботинками, конскими копытами и колесами еще со времени осенних тактических учений двух первых в Молчанах немецких частей (первой командовал капитан Борек, второй — майор Дитберт); безлюдно было у прямого глубокого противотанкового рва меж Молчанами и расположенными в семи километрах к югу Рачанами, на дне рва блестела вода, а по краям бурой каймой лежала мертвая глина, тонким слоем разбросанная подальше вокруг, чтобы не громоздить насыпь или холм. Тихо и мирно ров пересекала дорога на Рачаны. По обе ее стороны грозно высились надолбы, ощерив на дорогу торчащие из бетона острые железные зубья. Земля у бетонных глыб была завалена грудами щебня, мешками цемента в дощатой обшивке и огромными шарами из бетона, похожими на пузатые бутыли. Вокруг остроконечных пик, торчащих из надолб над дорогой, порхали и чирикали сорокопуты. Тихо и мирно шла дорога в Черманскую Леготу, расположенную в пяти километрах западнее Молчан; по дороге, в трех километрах от Молчан, белел новый бетонный мост через довольно широкую запрудную речку. В канаве близ моста валялись обломки кузова и деталей сгоревшего «мерседеса». С обоих концов моста расхаживали до середины и обратно два немецких солдата, угрюмо глядя перед собой из-под надвинутых на глаза касок. В Молчанах тихо и мирно стояли одиннадцать спаленных домов. Черный дворовый пес Митухов, Цезарь, через оконные и дверные проемы гонялся за серым котом. Около одиннадцатого, бывшего дома вдовы Платенички, кот устроился на закопченном заборе и принялся умываться, поглядывая на Цезаря. Пес сидел на земле и лаял. Неподалеку от пепелища на школьном дворе громко и безысходно ревела скотина, голов двадцать голодных и худеющих на глазах бычков и телок, которых немцы пригнали из пригорных партизанских деревень, из Больших и Малых Гамров и Липника. Они стояли на привязи у железной ограды, уставясь в землю. Слюна струей текла у них на солому, истоптанную и перемешанную с песком, глиной и навозом.
