— Ты от меня что-то скрываешь, Гена?
Громко спросила, как бы в пустоту, не видя его, но зная, что он неподалеку и услышит. Специально по-русски спросила, впервые с того момента, как вернулись из Москвы, — думая, что на него это подействует, и он от неожиданности скажет то, что мне надо услышать.
Он появился тут же — посмотрел на меня внимательно, снова сел напротив. Прекрасно пряча удивление, проводя отличный встречный удар:
— Что вы спросили, мисс Лански? Что за странный язык — польский?
— Не е…те мне мозги, мистер Кан, — отвечаю опять же по-русски, на ощупь выбирая направление для атаки. — Лучше скажите правду…
— Какую правду вы имеете в виду, мисс Лански? — изумляется он по-английски, делая невинные глаза, но понимает, кажется, что я что-то чувствую, и еле заметно пожимает плечами, переходя на русский: — Завтра документы в посольство отошлю. В Москву мне надо. Леший сказал, что летом еще кто-то копал вокруг Кронина и тех бабок, братву тормошил, обещая солидную долю за возврат. Через тюменских пацанов это шло, так что, думаю, это те тюменцы и есть, которые в Кронина деньги вложили. Оттуда это прилетело — не отсюда. Оттуда был заказ, и оттуда люди прибыли. Где они здесь стволы взяли и кто им Яшу показал — тоже вопрос, но думаю, тот пидор и показал, который к Яше приходил. Он и привез их с собой — и отмашку дал. А стволы — стволы, в конце концов, купить можно: и в Нью-Йорке, так же как в России, бардак…
Для меня это тоже удар: одно дело, когда он рядом, а другое — когда на другом конце света, в двенадцати часах лета. И я вдруг понимаю еще раз, что боюсь за него — как тогда, в Москве, когда Кронин пригрозил мне, что с ним разберется, но только сейчас, после полутора лет, что живем вместе, чувства стали острее, сильнее. Понимаю, что не хочу его потерять, и не знаю, что буду делать, если с ним что-то случится. Нет, я выживу, конечно, и тех ощущений, которые у меня были после твоей смерти, уже не будет — потому что я уже пережила твою смерть, опыт у меня есть, да и Кореец не ты и я другая, совсем другая. Но даже думать об этом я не хочу.
Это не страх, это что-то другое — у столько пережившей Оливии Лански страха быть не может, нечего ей бояться. Это осознание того, что он — единственный и самый близкий мне человек. Я не люблю его так, как любила тебя. Так сильно я никого уже любить не буду — да и вряд ли буду любить вообще. Но и лишаться близкого человека…
Затыкаю себе рот — вернее, сознание, потому что я ведь не говорю, а думаю. И успокаиваю себя усилием воли, и знаю, что на лице у меня все равно ничего не отразилось, а чтобы и в словах ничего не прозвучало, перехожу на английский.
