По краю брести, по кромке между бытием и небытием, между материалистическим и метафизическим мирами: видеть сон, бредить искусством, еженощно творить сюжеты. Если бы мы не видели снов, мы не понимали бы живописи, литературы, театра. Сновидческая канва бытия, нечеловеческая логика жизни, лишенные рационалистического толкования связи событий. Кто ты, персонаж из моего сна? почему я здороваюсь недоуменно с тобою наяву? который из вас настоящий? может, некий третий? Почему там, на кромке, причины и следствия неуловимы и синхронны? Другое время нас морочит? или мы его? Что такое «в дальнем краю»? где этот «дальний край»? он не — где, он — когда: когда ресницы сомкну. Я люблю узкие улочки снящегося мне всю жизнь города, его нелепые окраинные парки, преувеличенного масштаба храмы и памятники, крошечные кафе, которых на самом деле нет, но в которые раз в году возвращаюсь, его анфилады и тупики, неизменную воображаемую планировку. Я и тебя люблю, когда ты житель того города, а не этого, в коем просыпаюсь. Здесь могу от тебя уйти, туда ты все равно явишься, тамошнего тебя мне не отменить. А сколько пошлостей содержат сны! сколько штампов! какие затасканные сюжеты расцветают в них экзотическими видениями! Знаешь ли ты наркотические грезы? например, после операции под общим наркозом? или после неподходящего снотворного? О, глюки, глюки! Впрочем, и Морфей, и морфий, и метаморфоза — так антропоморфны. И еженощная доза нам обеспечена. Путешественник по неотвратимому миру, готов ли ты в путь? Интересно, а что видит во сне спящая Венера? а Психея? а этнический эльф? И есть ли у сновидений разных лиц география? история? эстетика? Темное дело. Настоящее одиночество, истинно интимная жизнь — именно сны. Тогда почему в них иногда такие толпы?
Михрютки завелись на чердаке, в подвале и в сарае. Они дружили с листоблошками и враждовали с анчуткой. Летучие мыши принимали их то за ветошь, то за светлячков, то за перекати-поле из клочков пыли, так как михрютки постоянно мимикрировали и меняли облик. Пауки относились к михрюткам неважно, потому что от их присутствия портилась паутина, нить секлась, зазубривалась и теряла натяжение.
В сказке обычной, т. е. волшебной, т. е. мифологической, всегда ноль эмоций. В литературной же сказке их навалом, начиная с описания одежд, надежд, красот, деталей, сказке не свойственных; ну и, само собой, всех жаль, всего жаль, и непременно несправедливость; а какая в «Колобке» справедливость, например? лишняя категория. Не из того анекдота. «Современная сказка» звучит так же антиномично, как «маленькая трагедия»: если уж трагедия, так всяко не маленькая; а если современная — то с чего бы сказка? Лантюрлю, Лантюрлю, нос отрезал королю. А хоть бы и голову. Дело житейское.
