Ночь продолжается и падает туман.
Все корабли трезвым-трезвы, а этот пьян.
К утру нас что-нибудь да ждет, не зюйд, так норд.
Все корабли живей живых, а этот мертв.
Ему мерещится сквозь городской апрель:
пространство сверстано в безвременную мель.
И время вынуто из трюмов и кают:
то били склянки, а теперь бутылки бьют.
То он забудется, заважничав с тоски,
поскольку кончен от доски и до доски:
то вспоминается ему простор былой
с вонзенной в странствия магнитною иглой…
Последнего пути
остов,
зеленоголубой
остров…
Даль средиземноморского грима…
Скромнейшая экзотика Крыма…
Какие-то стайки,
то ли дельфины,
то ли морские коньки —
пустяки…
Какие-то чайки.
Медузы.
Доки и шлюзы.
Поющая на ветру одиссеева шельма.
Бесшумные голубые огни святого Эльма.
Принадлежащие ему искони
от горизонта до горизонта дни.
Раскинутое от сих до сих над водой окрест
небо, в котором искрится Южный Крест.
Соль и йод.
Штиль и шторм.
Разнофрахтовый порт.
Лево на борт.
Право на борт.
И вот остается у берега — достигнутого предела —
выпотрошенное
парусниково
тело.
Последний рейс на месте — без руля и ветрил.
Бывшая белая птица, лишенная белых крыл.
А что это там взлетает,
поднимается ввысь не спеша, —
Неужели корабельная душа?!
Нет, ты только вглядись, мой свет!
Откуда бы у судна взяться душе?
Говорят,
что и у нас ее нет…
Но ветер Австр проникает в наши края,
нарастает его дыхание дальнее;
и прозрачное нечто
набирает высоту, паря,
тело астральное…
Воображаемый образ,
направляющийся в надсознания область,
горделивый и легкий,
храбрый и беспечный,
своевольный и послушный.
Над дворами и садами,
над садовыми прудами,
над тротуаром, где снежная последняя гора,
с которого Прекрасная Дворничиха скалывает лед
под неусыпным оком Вальки-маляра,
под ночными облаками,
под дневными облаками
и под всеми парусами
призрак прошлого плывет.
Кто-то его видит,
