Понесла.
Глянула мельком.
Ахнула.
В голубом совке парил тот же корабль, что и в луже.
Только поменьше.
Бегом она вернулась.
Все по-честному.
В луже большой, в совке маленький.
Десять кораблей переносила она на помойку.
На десять кораблей поделила большой корабль.
На десять и одну десятую.
Потому что в жестянку из-под килек
тоже плеснула она голубени.
Очередной вечер зачаровал двор.
Слил ветви деревьев.
Зажег люстры, абажуры, торшеры, лампочки, бра.
Подсветил ситцевые занавески в горошек
на первом этаже
в окнах Прекрасной Дворничихи.
В окна стучали:
— Ляля, выйди!
— Аленушка, открой!
— Ленка, ну ты даешь!
У окон пели:
— Ну, и беда мне с этой Нинкою… — Аленушка, ау!
— Я тебя своей Аленушкой зову… — Ляля, туши лампу!
— Белая кофточка, тоненький стан,
Мой мимолетный роман. — Ленка, ну ты даешь!
Прекрасная Дворничиха не реагировала.
Во-первых, дело было привычное.
Во-вторых, ей голоса под окном не мешали.
«Пусть их», — думала она.
«Вот кобели», — думала она.
«И Валька-маляр туда же», — думала она.
В-третьих, она была занята.
Распустив рыжеватые кудри,
вынув из них бумажную розу,
умыв бледное лицо с золотыми конопушками,
сняв передник и серую куртку,
Надев халатик с голубой стеклянной брошкой
и алые тапочки,
напившись чаю с подушечками,
намазав щеки кремом «Весна»,
Прекрасная Дворничиха сидела,
подперев лицо руками
в глубокой задумчивости
перед консервной банкою,
в которой в лазоревой дали
плыл маленький прозрачный парусник,
белый и призрачный,
белесоватый, как туман,
таинственный, как подвенечная фата,
холодный, как саван,
лишенный теней, как крахмальные простыни,
недосягаемый, как облако,
и необъяснимый.
