— Не удалось догнать? — спросила Нина.
— Обознался.
— Если вы хотите сейчас от всех отвязаться побыстрее, — сказала Шанталь, — не провожайте, я уже поняла, куда идти.
— Один фантаст, — сказала Нина, — принес нам в издательство ленинградскую повесть про «сад встреч» со скользящим адресом. Только угадай, в каком саду сегодня сад встреч, найдешь, кого хочешь. Не напечатали, сказали — мистика.
Дойдя до своей парадной, Нина смотрела ему вслед. Уходящий, ссутулившийся, показался он ей со спины подобием святого Себастьяна, шел дикобразоподобный, с вонзившимися в шею виртуальными стрелами и дротиками. «Надо срочно прекратить работать с фантастами, — думала Нина, заходя в дверь свою. — Такая чушь мерещится. С глузду скоро съеду».
Он дошел пешком до Невы, сел на речной трамвай, вид волн, разворачивающихся ведут с воды, стакан дешевого буфетного портвейна успокоили его, вот и ЦПКиО, да на что парк мне сдался? Пересел он на подвернувшийся прогулочный катерок, который и домчал его до Аничкова моста.
— После войны, как ни странно, — сказал Клюзнер индейцу, — долго не слышал я музыки, потому что не мог вернуться в тишину, всё шел сквозь меня водопад войны, шум и ярость, разносортная пальба, стрельба, взрывы, стук топоров и молотков штрафной моей команды, вой, вопли, крики, стоны, скрежет. Помаленьку в Комарове ночная тишина стала приводить меня в сознание. Из лесу ее волна шла. Да и дворницкая моя на Фонтанке на удивление тиха.
— Если хочешь, я покажу тебе настоящую тишину, — сказал индеец.
— Разве ее можно показать?
— Конечно.
— Так покажи.
— Хорошо. На днях. Жди.
Прошел день, затем второй, Клюзнер забыл о разговоре, на третий день пошел он гулять, навестить мельничный ручей, пошел дальше, миновал поселок, полосу безлесья, вот и опушка, но почему я не слышу птиц? Ни голосов птиц, ни стрекота кузнечиков, ни вранограя, ни мышеписка, он даже подумал, — да неужели я оглох, как несчастный Бетховен? Всё было объято колдовским безмолвием, точно накрыто невидимым колпаком. И тут он увидел пять парящих над лесом теней и вспомнил слова индейца. То были огромные птицы с пятипалыми крыльями, они планировали над соснами, верхушками высоких елей, как мессершмиты, и скрылось всё живое, сховалось, зажмурилось, сыграло в «замри».
Он не знал, что это за птицы, канюки? соколы? сапсаны? чеглоки? орлы? откуда бы им тут взяться? Но они взялись, он их видел, он находился в пришедшем в безмолвие мире под их десятью распростертыми крылами. Он был без часов, как всегда, и не мог определить, сколько длилось это грозовое безмолвие. Они исчезли, всё обрело голоса свои: запели птицы, застрекотали кузнечики, загавкали поселковые собаки, зашуршало в траве.
