В итоге я влюбилась в своего красавца говоруна-профессора, украшение филфака, любимца студенток, — а он в меня; он, к негодованию друзей и незнакомых, развелся со своей известной женой, бросил ее ради меня, что кончилось для нее запоем, а для нас всеобщим осуждением, но нам было море по колено, мы были страстными любовниками, поженились, родилась наша красивая любимая дочь, похожая и на него, и на меня. Вот только, пожалуй, она была дитя явной любви, откровенной, а не тайной, чаировой, осененной соблазном дальнего синего моря и полнолунного острова Гурмыза».
Впервые пригласив Милу в театр, Клюзнер спросил, какие купить билеты? где нравится ей сидеть в театре? И она ответила: в бенуаре. Клюзнер рассмеялся, спросил, знает ли она, откуда пошло слово «бенуар»? От французского baignoire — ванна, эти полуложи и закруглены-то наподобие корыта для купания, с красивой девушкой в ванне, какая красота. Она покраснела, смутилась, румянец ей очень шел.
Клюзнер разговаривал с индейцем на правом берегу Фонтанки, мимо шла Мила, Клюзнер раскланялся, как я рада вас видеть, сказала она, надеюсь у вас всё хорошо, простите, я спешу, я опаздываю на лекцию мужа.
— Красивая, — сказал индеец, глядя ей вслед. — Это, случаем, не скво, не прилетевшая в ваш птичий домишко?
— Нет, — отвечал Клюзнер, — это девушка из бенуара.
— Я не хожу в театр, — сказал индеец. — Мне он чужд.
Молодые художники, то частые, то нечастые гости акварелиста Захарова, встретились на углу Фонтанки и Подьяческой, идучи с разных сторон, совершенно случайно. По странному совпадению оба они шли с пленэра с совершенно одинаковыми планшетами, на которых натянута была, — по захаровскому наущению, — бумага, ватман ГОЗНАКовского производства, утерянного навеки по глупости начальства и трусости подчиненных. Акварели уже были написаны — у Григория И. Чернышов мост, у Михаила Б. квартал старой Коломны.
Оба они подражали Захарову, писали уже не так, как прежде, но и не так, как он, и работы их, схожие не только форматом, но и новообретенной манерою, словно бы принадлежали руке некоего третьего виртуального автора.
— Ты видел, как пишет его новый заграничный ученик? — спросил Гриша.
— Нет, — отвечал Миша, — на видал.
Мавра Авраамовна в отсутствие называла приходящего индейца Ни-Гриша-ни-Миша (что на самом деле являлось каламбуром уже лет сто, по-питерски обозначая «ни то ни се»).
Ученики и прежде похаживали в мастерскую на мансарде серого дома с барельефами: то встреченный случайно в поезде молодой монах из Киево-Печерской лавры, самоучка почти, писавший светлые с синеватым воздухом акварели, напоминавшие работы Павла Кузнецова, то таджикский юноша из Академии художеств.
