— Говорят, что хозяин тоже еврей, — промолвил Паули Йо.
— Нам-то что за дело? — сказал Старостин.
Мурый читал:
«Наши-то питерские домовые владели кое-какими волшебными предметами из царской сокровищницы, доставшимися им при национализации царского лично-общественного имущества; не спрашивай, что такое национализация, я и сам не знаю; кажется, и никто не знает. В числе волшебных предметов был обратный бинокль, позволяющий, в отличие от подзорной дудки кремлецов, уменьшать, умалять вещи, людей и многое другое».
Читал и Ахти:
«Потому как какие у полизунчиков слова? только лепет. У домовых, видишь ли, речь зависит от возраста. Сколько лет может быть домовому? Сколько дому? Дворцовые да замковые некоторые оч-чень даже в летах. Но вот, скажем, с московскими скородомскими погорельцами вечная путаница была: один деревянный дом сгорит, другой на его месте отгрохают, и так не единожды, известное дело — Москва. Огонь дважды в год рекой течет. Кстати («кстати» потому, что в Москве этой самой мостов что грязи наличествовало), и у некоторых мостов, особо выдающихся (или особо уютных…), есть домовые, так называемые мостовые; но в наши дни на мостах не торгуют, под мостами тати не хоронятся к ночи, в комнатушках надзирательных стражи не живут и чаи не гоняют, а при входе часовенки нету, то есть всяких признаков обитания мосты лишились, — традиция, и прежде-то слабая, вовсе пресекается.
О чем я тебе толковал-то? а, о возрасте домового; да, сколько дому лет, столько и домовому, однако сие сказано не без лукавства, иногда — столько лет, сколько роду; всяк хозяин смертен, но и после него дом стоит, домовой живет при детях, внуках, правнуках, а ежели задумает человек переехать, сменить жилье на жилье, всегда возможно и домового уговорить переехать на новое место, если кичливости людской перед нелюдью не проявлять: в конечном счете, человеку кичиться нечем, своих блох не счесть. Пакость кремлецов, в частности, именно в том, что человеческих блох нахватали и занимаются для нормального домового неприемлемыми такими делами, как политика и уголовщина.
Стало быть, у нашего брата в зависимости от возраста разный лексикон. У полизунчиков, самых махоньких, начинающих, да отчасти и у лизунов, — лепет; и у ветхих лепет; а которые в зрелости, вроде меня, — те говорят наподобие людей. Лизуны вечно буквы в словах переставляют; знавал я одного лизуна, вместо „птицы“ говорившего „типцы“, вместо „бюро“ — „брюо“, вместо „капризничать“ — „пакризничать“; от „люблю“ образовал он слово „блюка“, обозначавшее любимый предмет, а уж коли речь шла о чем-то особо милом его сердцу, оно называлось в преувеличенной степени „разблюканя“.
