Остановились, Шанталь рассмотрела забавный странный предмет на четырех точеных ножках, на расстоянии показавшийся ей столом.
— Надо же! — воскликнула она. — Это маленький рояль? клавикорды? вирджинел?
— Это клавесин, — отвечал Клюзнер. — Я его только что купил.
— Вы умеете играть на клавесине? Любите экзотические старинные инструменты?
— Я умею играть на всем, у чего есть клавиши. А теперь я лишился рояля, на новый денег нет, так вот прикупил себе этого малютку.
— Что случилось с вашим роялем?
— Отобрали его у меня, — отвечал Клюзнер, — рояль был казенный, от Союза композиторов, а я, хоть и сам там как бывший фронтовик в рядах начальства состоял, с начальством разругался, сказал, что с такими сволочами в одной организации состоять не могу, билет свой композиторский им через комнату шваркнул, забрал свой кий из биллиардной и убыл, трахнув дверью.
— В недавние времена, — сказал Толик, — вы бы за такие фишки убыли в Магадан.
— А в нынешние, — отвечал Клюзнер, — у меня назавтра рояль увезли. В партийную организацию пришлось мне встать на учет, спасибо всем присутствующим, на кроватной фабрике. Там нас теперь партийных двое, сторож да я.
— Почему только двое?
— Мы недостойные, — отвечал Толик, — кто пьет, кто в психушке на учете, кто морально не дорос.
— Сторож разве не пьет? — осведомился Клюзнер.
— Не замечен.
— Я-то замечал не единожды, что он время от времени выходит на галерею, под легкими парами вроде и, глядя вдаль, произносит свою загадочную фразу: «С вином бороться трудно».
— Я никогда не слышала клавесина, — сказала Шанталь.
Отошли к парапету носильщики, карлик поставил на гранитные плиты ящик, Клюзнер сел, открыл крышку, три ряда клавиш увидела Шанталь, словно небольшой орган был перед нею.
Вот наконец-то и потребовался нам слух, который так мало нужен: прервав свинцовую ежеминутную глухоту, началась музыка. Необычайность звуков, пробуждающих дремлющего, здравствуй, кем бы мы были без вас? Перекликаясь, из чащи в чащу, с облака на облако, из мира в мир: слышишь ли меня? Слышу, слышу! а ты меня? я слышу тебя, как ты меня, а Бог слышит нас всех!
Он играл очень хорошо, так, словно клавесин новообретенный был знаком ему с младых ногтей, словно оба они явились внезапно на советский берег Фонтанки из XVIII века. Он и на рояле играл свободно, блестяще, хотя и педагоги его прежние, и друзья-музыканты видели, что данные у него были «не пианистические»: короткие пальцы, маленькая рука. Но он никогда не выступал с оркестром, даже и свой фортепианный концерт не исполнял, хотя и пробовал, профессия пианиста ему не давалась, как профессия дирижера: порывистый острый темперамент мешал ему выдерживать нужный темп, он играл где-то быстрее, где-то медленнее, слишком по-своему.
