* * *
Вид Тимолеоне Рицотто, лежавшего на спине у себя в постели, не мог не привести в замешательство любого наблюдателя. В профиль он походил на горную цепь, где вершины чередовались с впадинами; самой высокой точкой был его живот; под белоснежными простынями он напоминал японское изображение покрытых снегом гор, служащих фоном для тончайших рисунков. Как все люди, чья совесть чиста, начальник карабинеров спал сном младенца. Могучий храп, который был слышен далеко вокруг и в безлунные ночи служил путеводной звездой для возвращающихся домой соседей, звучал как виртуозный музыкальный пассаж с неожиданными модуляциями. Лицо спящего толстяка казалось более молодым, благодаря доверчивой улыбке, игравшей на его устах. Ему снилось, что, приглашенный в Болонью, он председательствует на конкурсе знаменитейших поваров полуострова, которые один за другим почтительно просят его отведать приготовленные ими изысканные кушанья.
Тимолеоне пробовал — во сне — необыкновенно нежный соус, как вдруг все печи чудесной кухни взорвались одновременно с оглушительным грохотом. Разбуженный этой катастрофой, Рицотто сел на постели, пришел в себя и понял, что он находится дома и что какой-то сукин сын колотит, как безумный, по входной двери. Бросив взгляд на часы, начальник карабинеров увидел, что нет еще и полуночи. Он возмущенно завопил:
— Подожди минуту, оглашенный!
Но шум не прекратился. Тимолеоне выругался сквозь зубы и, опустив ноги на пол, проклял бесцеремонного субъекта, прервавшего самый восхитительный сон в его жизни. Прежде всего он сунул ноги в комнатные туфли, потом, так как он спал в ночной сорочке, натянул, пыхтя, свои брюки. С подтяжками не удалось сразу справиться, и пока он с ними возился, он все время повторял про себя, что если стучит какой-нибудь пьянчужка, то он обязательно запрет его в единственной камере жандармерии.
Рот его был судорожно сжат, глаза метали молнии. По дороге он захватил огромный револьвер, намереваясь напугать до смерти нахала, посмевшего разбудить его среди ночи. Тимолеоне вышел из спальни, пересек кабинет, потом вернулся и зашел на кухню, чтобы выпить прямо из горлышка несколько глотков вина: ему хотелось полностью вернуть себе хладнокровие. После этого он направился к двери и отворил ее. Бушевавший в нем гнев сразу испарился при виде мэтра Агостини, чьи искаженные черты и дрожащие руки свидетельствовали о сильнейшем волнении.
— Наконец! Лучше поздно, чем никогда!
