Чудно мне как-то стало, когда я опять увидел Бауманна. Я смотрел на него уже другими глазами. Моя оптика заметно сместилась. Теперь это был уже не тот загадочный сеньор, что вытащил меня из лужи и держал в кулачище, а просто жалкий человечишка, которого я очень скоро разберу на запчасти. От этих мыслей у меня даже руки подергивались. Мне было немного жаль его, как бывает жаль неудачников и проигравших. Я косился на его шею и думал о том, как воткну в нее хорошенько отточенное перо.
Я не боялся. Одна мысль о том, что этот тип дрыхнет под боком у Эммы, приводила меня в ледяное бешенство. Здорово, что он подохнет, думал я. А особенно здорово, что я сам отправлю его в страну вечного мрака!
Прошло несколько дней. Эмма вновь принялась за чтение. Я ухаживал за стариком, Робби готовил еду, Бауманн уезжал утром и возвращался вечером…
Домище по-прежнему дышал ленивым спокойствием, и лето поливало нас таким солнцем, от которого загорела бы и таблетка аспирина. Кожа Эммы сделалась золотисто-коричневой, как мед. Я очень хорошо представлял ее себе в Южной Америке. Если все пройдет гладко, уж там мы отдохнем!
Вот только сначала мне предстояло сотворить эту самую вещь.
Теперь мы с Эммой оставались наедине очень ненадолго: нам выпадали лишь те полчаса, которые уходили у Робби на покупки. Я пытался взять ее, но она отказывалась.
— Нет, милый, я не хочу так, наспех, это нас недостойно…
Так что чаще всего мы беседовали. Догадываетесь, о чем?
— …Тебе лучше надеть шляпу и очки. Прием, конечно, мальчишеский, но действует хорошо. Лучший способ изменить внешность.
— А где я все это возьму?
— Я нашла на чердаке старую фетровую шляпу; думаю, она тебе подойдет. Что касается очков, я видела две пары в чемодане у старика. Вот одни и возьмешь…
— Но я же стану слепым, когда их нацеплю… Зрение-то у меня нормальное!
— Надевай только на людях: например, на вокзале, когда будешь брать билет…
— Ну ладно…
— А для… для остального у тебя все есть?
«Все» для «остального» у меня было уже на второй день. Да еще какое «все»! Остроконечный кухонный нож с длинным полустертым лезвием плюс найденный в сарае кусок водопроводной трубы… В минуты бессонницы я оттачивал ножичек, и он уже резал бумагу на лету.
Наконец наступил вторник. Я чуть не лопнул от нетерпения, пока его дожидался. Проснувшись утром, я почувствовал, что наступает решающий момент моего существования. Однако был на удивление спокоен — как некоторые боксеры в день финального поединка.
